Getting Libertarianism Right—Russian Translation

Getting Libertarianism Right (Mises 2018) is now available in Russian, translated by Mihail Parfenyuk. Translation below.

An ebook based on this translated, and edited by Андрей Шевцов (Andrey Shevtsov), is also available: PDF. The book may be purchased here. It was edited prior to publication by Maria Shevyreva (Maria Shevyreva) and the edited version is below. The PDF is the previous version.

 

 

***

Введение

 

Лекции, собранные в этой книге, в основном были произнесены на собраниях общества «The Property and Freedom Society», основателем и президентом которого является профессор Хоппе. Мне повезло услышать их, и это большая честь, что меня попросили представить введение к их публикации.

 

Я разделил введение на три раздела. Сначала я кратко расскажу о молодости Хоппе и его интеллектуальном становлении. Во втором разделе подробно напишу об академической работе, которая поставила его во главе международного либертарианского движения. В третьем — кратко опишу темы, затронутые Хоппе в его лекциях.

 

Хоппе: Дитя Западной Германии

 

Ханс-Херманн Хоппе родился 2 сентября 1949 года в Пайне, городе британского сектора оккупированной Германии. После посещения различных местных школ он поступил в Саарский университет в Саарбрюккене, а затем перешёл во Франкфуртский университет имени Иоганна Вольфганга Гёте. Там он учился у известного неомарксиста Юргена Хабермаса, который также был его главным наставником во время работы над докторской диссертацией по философии Дэвида Юма и Иммануила Канта. В те дни Хоппе был марксистом и не имел серьёзных разногласий с Хабермасом. Позже Хоппе говорил: «Что мне… нравилось в марксизме, так это то, что он пытался создать строгую дедуктивную систему» [1]. Со стороны всё выглядело так, будто Хоппе шёл по пути, которому следовали многие из его поколения. Если бы всё продолжалось так и дальше, то он бы получил постоянную должность в университете и проповедовал бы смирение новому порядку вещей в Западной Германии.

 

Однако вскоре Хоппе разочаровался в марксизме как в интеллектуальной системе. Его разочарование росло, какое-то время Хоппе находился под влиянием Карла Поппера и даже придерживался социал-демократических взглядов. Его окончательный разрыв с левыми наступил во время написания диссертации по основам социологии и экономики. Он начал с идеи, что, хотя некоторые истины о мире могут быть известны априори, законы экономики и социологии, по крайней мере в значительной степени, познаются с помощью метода индукции. Затем Хоппе отверг эту идею, перейдя к мнению, что экономика, в отличие от социологии, является полностью дедуктивной наукой. Это привело его к открытию работ Людвига фон Мизеса. Хоппе познакомился с системой, которая была столь же амбициозна, как и марксизм. Учение Австрийской школы представляло собой набор взаимосвязанных и в значительной степени дедуктивных положений об экономике, политике, праве и других областях знания. В отличие от марксизма, они были интеллектуально обоснованны. Также они давали истинные представления об окружающем мире. Последним шагом на этом новом и непредсказуемом пути для Хоппе было открытие взглядов Мюррея Ротбарда. В конце 1970-х Хоппе стал радикальным сторонником либертарианства. Ему перестали быть рады в университетах Западной Германии, и в 1985 году он переехал в Соединённые Штаты.

 

Хоппе: Наследник Ротбарда

 

До 1986 года Хоппе преподавал в Нью-Йорке под руководством Ротбарда, «работая и живя с ним бок о бок, в постоянном и непосредственном личном контакте». Затем они переехали, чтобы преподавать в Университете Невады в Лас-Вегасе. Там они стали лидерами «Лас-Вегасского кружка» — группы блестящих и продуктивных либертарианских экономистов и философов. Среди членов кружка были Юрий Мальцев, Дуглас Френч и Ли Иглоди. Хоппе оставался профессором в Лас-Вегасе до 2008 года. Он признаёт, что после безвременной кончины Ротбарда в 1995 году всё изменилось. Хоппе видел в Ротбарде своего «главного учителя и наставника» и «самого дорогого друга».

 

Хотя он написал большое количество трудов во время своей работы с Ротбардом, его самым важным вкладом в либертарианство и философию в целом, вероятно, является работа над «аргументативной этикой».

Изначально кажется, что каждая светская идеология покоится на шатком фундаменте. Либертарианство не является исключением. Почему люди не должны подвергаться принуждению? Почему они должны быть свободными? Мы можем утверждать, что свобода позволяет людям достигать счастья, в отличие от принуждения. Мы можем утверждать, что она также позволяет им стать богаче. Возникает вопрос: почему люди должны быть богаты или счастливы? Эти блага можно попробовать не считать самоочевидными. Ещё одно возражение состоит в том, чтобы начать искать слабые места в определении и способах измерения счастья. Можно утверждать, что каждый человек рождается с определённым количеством естественных и неотчуждаемых прав, включая право на жизнь, свободу и собственность. Возражением на это является вопрос о том, каким образом предоставляются

эти права при условии, что они не были даны Богом или его представителем, и заявляя, что подобные утверждения — обычный вздор.

 

Фридрих фон Хайек и Людвиг фон Мизес — два человека, которые в середине XX века больше кого-либо старались сохранить идеи классического либерализма — были утилитаристами. Ротбард, соединивший для создания современного либертарианства учение Австрийской экономической школы с американским радикализмом, разделял веру Айн Рэнд в естественные права. В течение многих лет почти на каждом собрании либертарианцы перечисляли различия между двумя основными направлениями, пока не возникли споры практического характера после окончания Холодной войны.

 

Хоппе с помощью «аргументативной этики» пытается выйти за пределы этих споров. При этом он опирается на свои ранние работы, сделанные вместе с Хабермасом, кантовскую традицию немецкой философии и этические труды Ротбарда. Он начинает с наблюдения, что есть два способа разрешения любого спора. Одним из них является сила, другим — аргументация. Любая сторона спора, если она выбирает силу, выходит за рамки цивилизованных норм, которые включают в себя избегание агрессии, и не имеет права жаловаться, если по отношению к агрессору будет применена ответная сила. С другой стороны, любой, кто выбирает аргументацию, принимает эти нормы. Затем, если он начинает доказывать правильность применения силы как средства получения желаемого от других, его аргументация становится логически противоречивой. Если быть кратким, то любой, кто отвергает либертарианский принцип ненападения, неизбежно отвергает нормы рационального обсуждения. Тот, кто утверждает, что принимает эти нормы, должен также принять принцип ненападения [2].

 

Спустя долгое время после первой публикации работы Хоппе отрицал, что это было отступлением от концепции естественных прав: «Я пытался сделать первые две главы “Этики свободы” Ротбарда мощнее, чем они были. Это, в свою очередь, придало бы большую значимость остальной работе. Я был несколько неудовлетворён строгостью, с которой были достигнуты исходные этические положения либертарианской политической теории. Интуитивно они казались правдоподобными. Но я видел, что немного другой подход мог быть убедительнее. Мюррей никогда не считал мою версию угрозой его концепции. Его беспокоило лишь то, обоснован ли такой подход? В конечном счёте он согласился, что это так» [3].

 

Действительно, Ротбард высоко оценил эту теорию. Он назвал это «ослепительным прорывом для политической философии в целом и для либертарианства в частности. [Хоппе] удалось преодолеть известную дихотомию “факт/ценность”, которая преследует философию со времён схоластики и которая завела современное либертарианство в тупик» [4].

 

Если Ротбард, очевидно, был интеллектуальным лидером либертарианского движения, то Хоппе был его главным учеником и преемником. К моменту смерти Ротбарда Хоппе внёс весомый вклад не только в область фундаментальной этики, но и в экономику, политику и право. Он был источником вдохновения и оратором, востребованным во всём мире. Ни в Америке, ни во всём мире не нашлось бы никого лучше, кто мог бы продолжить дело Ротбарда. Теперь Хоппе является редактором журнала «The Journal of Libertarian Studies» и соредактором «Quarterly Journal of Austrian Economics».

 

Сам Ротбард, однако, не был повсеместно принят либертарианским движением. Одним из многочисленных талантов Мюррея было умение наживать врагов. У него было много причин для их появления. Ротбард был изоляционистом в эпоху, когда американские правые позиционировали себя как оппозицию коммунизму и Советскому Союзу. Он скептически относился к большому бизнесу, который считался частью американского капитализма. Он был анархистом среди экономистов, которые искали свой путь к приватизации и дерегулированию. Он видел в каждом шаге восхождения Штатов к мировой власти предательство американского образа жизни. Он состоял в различных союзах с левыми и ультраконсерваторами. Он вёл открытую войну с утилитаристами-государственниками и сторонниками мягкой валюты в лице представителей Чикагской школы. У него произошёл раскол с Институтом Катона, который он сам же основал. Он презирал идеи политкорректности и всеобщего равенства, которые выходили за рамки равенства негативных прав.

 

Хоппе является ещё более противоречивой фигурой. Будучи культурным консерватором, он не рассматривает гедонистические или левые течения либертарианства. С самого начала либертарианского пути он больше уделяет внимания правам собственности, чем вопросу толерантности. В «Democracy: The God that Failed» он пишет, что в его представлении идеальное общество не будет обществом «толерантности» и «непредубежденности», столь дорогих для левых либертарианцев. Вместо этого человек встанет на правильный путь восстановления свободы вступления и выхода из союзов, которые подразумевает институт частной собственности [5].

 

Хоппе добавляет: «В договоре, заключённом между собственником и арендатором с целью защиты частной собственности, не может существовать такого понятия, как право на (неограниченную) свободу слова, даже в отношении владельца собственности. Можно быть сторонником почти чего-угодно, но никому не позволено пропагандировать идеи, противоречащие идее существования и защиты частной собственности, — то есть демократию и коммунизм. В либертарианском обществе не может быть терпимости по отношению к демократам и коммунистам. Они должны быть физически отделены и изгнаны из общества. Аналогичным образом в обществе, основанном с целью защиты института семьи, не может быть терпимости по отношению к тем, кто пропагандирует образ жизни, не совместимый с этой целью. Это касается сторонников альтернативного, антисемейного образа жизни: гедонизма, паразитизма, экофашизма, гомосексуализма и коммунизма – такие люди должны быть изгнаны из либертарианского общества для поддержания порядка».

 

Эти и подобные заявления были и остаются крайне противоречивыми для либертарианства. Я думаю, не будет преувеличением сказать, что почти каждый сторонник движения, начиная примерно с 2000 года, имеет какое-то мнение о Хоппе. Одни считают его величайшим из либертарианцев, другие – дьяволом. Единственное, в чём согласны все стороны, заключается в том, что он является мыслителем, которого нельзя игнорировать.

 

Настоящий сборник

 

В связи с этим данный сборник будет полезен как краткое изложение позиции Хоппе по наиболее важным вопросам либертарианского движения и наиболее важным вопросам нашего века. Я сознаю, что многие пропускают предисловия, но есть и те, кто судит по книге именно по нему. Поэтому я больше, чем обычно, осознаю необходимость в кратком и точном изложении и обсуждении содержания настоящего сборника.

 

В нескольких местах Хоппе повторяет и подчёркивает свою точку зрения, согласно которой основы либертарианства выводятся с помощью цепи дедуктивных рассуждений, основанных на неоспоримых посылках. Мы живём в «мире дефицита». Существует либо нехватка ресурсов, либо нехватка времени для их использования. У всех нас имеются разные представления о том, как использовать эти ресурсы. Поэтому, если мы хотим жить в мире, где конфликты из-за ресурсов сводятся к минимуму, мы должны договориться о правах собственности и обмена.

 

Должно считать само собой разумеющимся, что мы владеем собой. Противоположное утверждение приводит к очевидной бесчеловечности. Такой взгляд, по крайней мере, повышает вероятность неограниченного конфликта из-за определения прав собственности. Что касается внешних ресурсов, то идеальное решение заключается в том, что они принадлежат тому, кто первым присвоил их из природного состояния, после чего они могут быть переданы по взаимному согласию, то есть путём продажи, дарения или наследования. Это решение является идеальным. В большинстве стран земля находится в собственности уже тысячи лет и неоднократно конфисковывалась и перераспределялась. Нет ни одного квадратного дюйма в Англии или Западной Европе, название которого происходит от имени его первого собственника. Таким образом, практическим решением является опровержимая презумпция в пользу существования правовых титулов – опровержением является убедительное доказательство правового статуса, полученного из более ранней цепочки владения. Исключение составляет государственная собственность. Её следует вернуть владельцам последнего обоснованного правового статуса.

 

Опровержение или отрицание этого приводит к большему количеству конфликтов. На этом месте, однако, самоочевидная природа либертарианства заканчивается. Некоторые дальнейшие положения, следующие из экономики, продолжают цепочку самоочевидных истин. Другие обсуждения подхода или формы либертарианского общества включают вопросы прагматического характера.

 

Если бы весь человеческий вид выглядел одинаково и мыслил более или менее схожим образом, деятельность либертарианцев заключалась бы исключительно в привлечении сторонников. Но представители человечества бесконечно разнообразны. Существуют различия во внешности, способностях, убеждениях и ожиданиях. Эти различия очевидны между индивидами. В той же степени очевидны различия между группами индивидов. Мы не являемся «чистой доской», на которой «дух времени» может написать всё, что пожелает. Мы рождаемся разными. Наши различия увеличиваются по мере реагирования на то, что подразумевается под «духом времени».

 

В долгосрочной перспективе Хоппе и его критики полностью согласны друг с другом. Они надеются на единое человечество, объединённое в уважении к жизни, свободе и собственности, обогащённое культурными и материальными благами, которые даёт мир всеобщей свободы. На данный момент этого единого человечества не существует – и вряд ли оно будет существовать. Либо мы должны принять во внимание имеющиеся различия, либо нет. Если мы этого не сделаем, то превратимся в бесполезных интеллектуалов, которые будут бесконечно разговаривать друг с другом о взаимосвязи между принципом ненападения и доктриной аннулирования контрактов. Или даже станем опасными интеллектуалами – защитниками существующих политических режимов во имя принципа ненападения, что лишь увеличит вероятность конфликтов из-за дефицита ресурсов. Если примем во внимание эти различия, то окажемся на непопулярной стороне по большинству вопросов, которые обсуждают в нынешнее время.

 

Если мы решим вступить в дебаты по этому поводу, то один факт представляется очевидным. Он заключается в том, что самыми свободными и процветающими обществами, которые когда-либо существовали, были те, в которых доминирующая роль принадлежала гетеросексуальным мужчинам, происходящих от охотников-собирателей, заселявших Западную и Центральную Европу и Северную Азию. Действительно, если рассуждать о причинах этого, то наиболее вероятной окажется та, которую обычно люди отрицают. Её охотно отрицают те, кто получили длительное и дорогое университетское образование. А ведь очевидно, что есть нечто присущее этим процветающим народам, их успех — не результат каких-то случайных обстоятельств, имевших место на протяжении последних нескольких тысяч лет.

 

Это не означает, что эти группы «лучше» других в каком-либо абстрактом значении. Это не означает, что все члены этих групп проявляют одинаковую способность сохранять существующие или приобретённых социальные порядки. Нельзя также сказать, что все члены других групп в равной степени неспособны приобрести или сохранить соответствующие социальные порядки. Это также не значит, что мы должны думать плохо об этих группах. Хоппе всегда был предельно ясен в этом вопросе, и эти взгляды отражены в его выступлениях. Это просто вопрос признания фактов. Есть бородатые женщины. Есть мужчины с грудью. Не каждый англичанин пунктуален. Не каждый нигериец непунктуален. Тем не менее, основывая наше поведение на исключениях, а не обобщениях, рано или поздно мы неизбежно окажемся в затруднительном положении.

 

Одним из следствий этого стало то, что Хоппе выступает против антидискриминационных законов. Если бы существовал закон, согласно которому только белые гетеросексуальные мужчины-христиане могли быть докторами, он осудил бы это – точно так же, как он в начале построения своей системы осудил любой вид рабства. Такие законы нарушают негативное следствие права на свободу ассоциаций. Если мы хотим быть свободными и действовать так, как того желаем, значит мы должны быть свободны от принуждения. Иногда наши решения будут основываться на только что упомянутых социальных реалиях, иногда нет. В любом случае это наши решения и не должно быть законов, препятствующих им.

 

Второе следствие заключается в том, что необходимо положить конец «сменам режимов» и «государственному строительству» в разных частях мира. В этом сборнике Хоппе лишь мимоходом упоминает о своём неприятии ближневосточных интервенций США. Но его неприятие подобной политики прочно и глубоко. Предполагаемые причины этих вмешательств являются доказанной или вероятной ложью. Даже в противном случае вмешательство туда, где его не желают или не могут принять, приведёт лишь к большему кровопролитию.

 

Третьим следствием является то, что Хоппе выступает против открытых границ. Это возвращает меня к взглядам Хоппе о прагматическом применении либертарианской теории. Есть либертарианцы, которые заучивают наизусть какой-нибудь вариант утверждения принципа ненападения и сразу же приходят к выводу, что все границы аморальны. Такой подход игнорирует существующую реальность. Массовая иммиграция за пределами вышеупомянутых регионов будет иметь явно негативные последствия. Это увеличит преступность и беспорядок. Это значительно расширит список претендентов на социальное обеспечение. Это увеличит аудиторию политиканов, чья карьера – одно долгое нападение на жизнь, свободу и собственность. Открытые границы сами по себе в настоящее время – и в особенности открытые границы вместе с «государством всеобщего благосостояния» и нашими бесконечными войнами, которые порождают толпы беженцев, – это нападение на цивилизацию.

 

Нет никаких оснований полагать, что настоящее либертарианское общество допустило бы существование открытых границ. Люди имеют право торговать друг с другом, но не селиться там, где им заблагорассудится. Одно из центральных утверждений либертарианской теории состоит в том, что вся собственность должна быть приватизирована. Любой участник либертарианского сообщества может принести большой ущерб своими действиями. Если это так, то бесспорным правом собственника является сдерживание новых участников, которых он по какой-то причине считает нежелательными. Те, кто решит не делать этого, будут получать ущерб на своей территории со стороны правонарушителей. Либертарианский мир был бы лоскутным одеялом из общин, которые были бы чрезвычайно разнообразны. Впрочем, большинство из них, вероятно, будут придерживаться строгих правил посещения. Будет достаточно общин, которые примут всех желающих с распростёртыми объятиями. Хоппе, однако, считает, что таких общин будет меньшинство и что их неудачи послужат примером для других.

 

Сейчас это спор о мире, которого не существует и которого может не быть в течение очень долгого времени. Мы живём в мире национальных государств с их границами. Что делать с иммиграцией в таком мире? Хоппе признаёт незаконность текущего порядка вещей, но признаёт существование в нём порядка. Если цивилизация хочет выжить в своём нынешнем ущербном состоянии, необходимо настаивать на том, чтобы государства выступали в качестве доверенных лиц тех, кто их финансирует. Это не означает полного запрета на иммиграцию или враждебного отношения к отдельным лицам на основании их внешности. Но это означает строгий контроль границ и депортацию нежелательных элементов. Это также означает повышение платы за пользование общественным имуществом для тех, кто не внёс никакого вклада в его развитие. Это означает отсутствие доступа к той части социального обеспечения, которое, пусть и неразумно, доступно коренному населению. Остальную иммиграционную политику лучше всего будет описать не как «антидискриминационную», но как «принудительную интеграцию».

 

Большинство полемических нападок Хоппе в последние годы были направлены против самоназванных левых либертарианцев. Они сочетают в себе принятие левых понятий равенства и антидискриминационного подхода с некоторой верой в свободный рынок. В то же время он ни в каком смысле не считает себя лидером движения «Alt-Right». Оно представляет из себя коалицию национал-социалистов, белых националистов, консерваторов разных взглядов и разочарованных либертарианцев. В 2016 году оно стало известен благодаря своей поддержке Дональда Трампа. Движение печально прославилось тем, что в 2017 году спровоцировало марш «Объединённых правых».

 

Хоппе признаёт, что «Alt-Right» и либертарианцы стоят в оппозиции к раздутым, злобным, разжигающим войну элитам, которые правят большинством западных стран. Он был открыт для диалога с некоторыми из наиболее разумных лидеров «Alt-Right». Но он по-прежнему с недоверием относится к их движению в целом. Хоппе не нравятся их мистицизм и призывы к «более высшему разуму», чем осмотрительный рационализм эпохи Просвещения. Ему не нравится одержимость движения расой вместо чёткого представления о фактических различиях между отдельными людьми и группами лиц. Ему особенно не нравятся уступки «Alt-Right» социализму, в том числе той его версии, в которой бенефициарами являются белые люди. Если это движение эволюционирует и развернёт сражение против неоспоримого зла, тем лучше. Если же, что кажется вероятным, оно превратится в коалицию тоталитарных или полутоталитарных культов, то он не хочет иметь с ним ничего общего.

 

Заключение

 

В лекциях Хоппе несколько раз упоминает, что стареет, но несмотря на это, он будет работать до тех пор, пока позволяет здоровье. Я надеюсь, что он будет работать ещё долгие годы. Но давайте предположим, что Хоппе ушёл бы от нас уже завтра. Это была бы ужасная потеря. В то же время у меня нет ни малейшего сомнения в том, что благодаря его достижениям интеллектуальный мир стал лучше. И я надеюсь и верю, что вдохновение, которое дают его труды, будет способствовать становлению лучшего мира. Если это небольшое собрание сочинений и моё краткое введение поспособствуют этому, то, значит, опубликованы они не напрасно.

 

Глава 1. Реалистичный Либертарианец

 

Либертарианство логически согласуется почти с любым отношением к культуре, обществу, религии или моральным принципам. Строго говоря, либертарианская политическая доктрина обладает самодостаточностью. Действительно, большинство либертарианцев могут быть и на самом деле являются гедонистами, либертенами, имморалистами, воинствующими атеистами и врагами христианства в частности — и всё же они могут быть при этом последовательными приверженцами либертарианской доктрины. Действительно, формально можно быть сторонником прав частной собственности и быть мошенником, жуликом и вымогателем, каковыми оказываются слишком многие либертарианцы. Логически это возможно, но психологически и социологически здесь есть противоречие. [1]

 

Позвольте мне начать с нескольких замечаний о либертарианстве как о чисто дедуктивной теории.

 

Если бы в мире не существовало дефицита, человеческие конфликты были бы невозможны. Межличностные конфликты – это конфликты, которые всегда связаны с чем-либо редким. Я хочу сделать X с данной вещью, а вы хотите сделать Y с той же самой вещью.

 

Так как люди способны общаться друг с другом, они имеют нормы поведения для избегания конфликтов. Если бы мы не хотели их избегать, то поиск норм поведения представлялся бы для нас бессмысленным занятием. В таком случае мы бы только и делали, что воевали друг с другом.

 

В отсутствие идеальной гармонии всех интересов избежать конфликтов из-за ограниченных ресурсов можно только в случае, если все ресурсы будут переданы в качестве частной, исключительной собственности какому-либо конкретному индивиду. Только так я смогу бесконфликтно использовать свои вещи независимо от вас.

 

Но кому принадлежит право частной собственности на дефицитный ресурс? Во-первых, каждый человек владеет своим телом, которое напрямую контролирует только он и никто другой (я могу контролировать ваше тело лишь косвенным образом, сначала непосредственно контролируя своё тело, и наоборот) и тем, что он непосредственно контролирует на момент обсуждения данного вопроса. В противном случае, если бы владение телом возлогалось на какого-то косвенного контролёра, конфликт был бы неизбежен: тот, кто владеет телом напрямую, не может отказаться от своего воздействия, пока он жив; в противном случае было бы невозможно, чтобы претенденты в любом имущественном споре вообще могли обсуждать вопрос, чья воля должна преобладать. Спор и дискуссия предполагают, что сторонник и противник имеют исключительный контроль над своими телами (было органами) и поэтому приходят к правильному решению самостоятельно, без борьбы (в бесконфликтной форме взаимодействия).

 

Во-вторых, что касается дефицитных ресурсов, которыми можно управлять только косвенно (которые присваиваются с помощью неотъемлемого права на тело): эксклюзивный контроль (право собственности) приобретается и присваивается лицу, захватившему ресурс первым или получившему его путём добровольного (бесконфликтного) обмена у предыдущего владельца. Ибо только первый, кто присвоит ресурс (и все последующие владельцы, связанные с ним через цепочку добровольных обменов), может получить контроль над ним без конфликта, мирным путём. В противном случае, если право исключительного контроля возлагается на более поздних участников процесса, избежать конфликта не удастся — а это противоречит самой цели выбора норм.

 

Позвольте мне подчеркнуть, что я считаю эту теорию неопровержимой и априорно истинной. По моей оценке, она представляет собой одно из величайших, если не величайшее достижение общественной мысли. Она формулирует и кодифицирует незыблемые правила для всех, кто желает жить в мире.

 

И всё же, эта теория мало что говорит нам о реальной жизни. Конечно, она говорит, что все существующие сообщества, поскольку они характеризуются мирными отношениями, осознанно или неосознанно придерживаются этих правил и, таким образом, руководствуются разумом. Но она не говорит, в какой степени это так. Она также не говорит, как люди живут вместе на самом деле, даже если эти правила никогда не нарушались. Она не говорит, как близко или далеко они живут друг от друга, если, когда, как часто и долго, для каких целей они взаимодействуют между собой и т.д. Если воспользоваться аналогией, то понимание либертарианской теории — правил мирных взаимодействий— подобно знанию логики — правил последовательного мышления. Однако точно так же, как знание логики, столь необходимое для правильного мышления, ничего не говорит нам о человеческих мыслях, об используемых словах, понятиях, аргументах, умозаключениях и выводах, так и логика мирного взаимодействия (либертарианство) ничего не говорит нам о человеческих поступках. Следовательно: подобно тому, как каждый логик, желающий хорошо использовать свои умения, должен обратить внимание на реальные мысли и рассуждения, так и теоретик либертарианства должен обратиться к действиям людей. Вместо того чтобы быть исключительно теоретиком, он также должен стать социологом и психологом и принимать во внимание «эмпирическую» социальную реальность, то есть мир — таким, какой он есть на самом деле.

 

Это подводит меня к теме «левых» и «правых».

 

Различие между правыми и левыми, как часто замечал Пол Готфрид, заключается в фундаментальном расхождении в отношении эмпирического вопроса. Правые, по сути дела, признают существование индивидуальных различий между людьми и принимают их как естественные, тогда как левые отрицают существование таких различий или рассматривают их как нечто противоестественное, как то, что должно быть исправлено для установления естественного равенства между людьми.

 

Правые признают существование индивидуальных различий не только в отношении физического положения, окружающей среды и человеческого тела (его роста, силы, массы, возраста, пола, цвета кожи, волос или глаз, черт лица и т.д.). Что более важно, правые признают существование психических различий— различий в когнитивных способностях, талантах, психологических склонностях и мотивациях. Они признают существование смышлёных и непонятливых, умных и глупых, близоруких и дальновидных, тружеников и бездельников, агрессивных и мирных, рутинёров и новаторов, импульсивных и терпеливых, обязательственных и безответственных и так далее и тому подобное. Правые признают, что эти различия, возникающие в результате взаимодействий физической среды и тела человека, являются результатом внешних, физиологических и биологических факторов. Правые признают, что люди связаны друг с другом (или разделены) как физически (географическое пространство), так и эмоционально, кровными узами, языком, религией, обычаями и традициями. Более того, правые не просто признают существование этих различий. Они также осознают, что эти отличия приводят к появлению людей с большим и меньшим количеством собственности, богатых и бедных, а также людей с высоким и низким социальным статусом, рангом, влиянием или авторитетом. И они принимают результат таких различий как нормальный и естественный.

 

Левые же убеждены в фундаментальном равенстве людей, в том, что все «созданы равными». Конечно, они не отрицают очевидного: существования внешних и физиологических различий, что одни люди живут в горах, а другие на побережье, или что одни мужчины высокие, а другие низкие, одни белые, другие чёрные, одни мужчины, другие женщины и т.д. Но левые действительно отрицают существование психических различий, а если те слишком очевидны, чтобы их можно было отрицать, они пытаются объяснить их как «случайность». То есть левые либо объясняют такие различия исключительно внешними причинами, якобы изменение внешних условий (например, перемещения человека с гор на побережье и обратно или если бы каждому уделяли одинаковое количество внимания до и после рождения) привело бы к равному результату, и они отрицают, что эти различия вызваны (в том числе) некоторыми — сравнительно неподатливыми — биологическими факторами. Или же, в тех случаях, когда нельзя отрицать, что биологические факторы являются определяющими, например, когда мужчина ростом 5 футов не может выиграть олимпийскую золотую медаль в беге на 100 метров или когда полная и некрасивая девушка не может получить титул «Мисс Вселенная», левые называют эти различия удачей, а их результат – незаслуженным. Независимо от того, вызваны ли эти различия благоприятными или неблагоприятными экологическими или биологическими факторами, все наблюдаемые индивидуальные различия должны быть уравнены. И там, где это невозможно сделать буквально — как если бы нам пришлось сдвинуть горы и моря или сделать высокого человека низким или чёрного человека белым — левые настаивают на том, что незаслуженно «удачливый» должен компенсировать «неудачливого», чтобы каждому было предоставлено «равное положение в жизни» в соответствии с «естественным равенством» людей.

 

Приведя краткую характеристику левых и правых, я возвращаюсь к теме либертарианства. Совместима ли либертарианская теория с мировоззрением людей правых и левых взглядов?

 

Что касается правых, то ответом будет решительное «да». Каждый либертарианец, который имеет хотя бы смутное представление о социальной реальности, признает истинность мировоззрения правых. Он может согласиться как с утверждением правых относительно фундаментального неравенства людей как физически, так и психологически, как на основе эмпирических данных, так и на основе нормативного утверждения правых о «laissez faire», то есть о том, что естественное неравенство между людьми неизбежно приведёт к различным результатам и что с этим ничего нельзя сделать.

 

Есть только один важный нюанс. В то время как правые могут признавать неравенство между людьми — будь то начальные условия или конечные результаты — как нечто естественное, либертарианец будет настаивать, что только те виды неравенства, которые возникли в результате следования основным правилам мирного взаимодействия, упомянутым в начале, являются естественными и не должны быть устранены. Однако неравенство, являющееся результатом нарушения этих правил, требует принятия регулирующих мер и должно быть искоренино. Более того, либертарианец будет настаивать, что среди бесчисленных видов наблюдаемых неравенств многие из них являются результатом нарушения правил мирного сосуществования, из-за чего многие люди обязаны своим богатством не тяжелому труду, дальновидности, предпринимательскому таланту, добровольному дару или наследству, а грабежу, мошенничеству и монопольным привилегиям, которые предоставило государство. Однако исправительные меры, необходимые в таких случаях, мотивируются не эгалитаризмом, а стремлением к реституции: тот (и только тот), кто может доказать, что был ограблен, обманут или незаконно обделен, должен получить возмещение ущерба за счет того (и только того), кто совершил эти преступления против него и его собственности, включая случаи, когда реституция привела бы к еще большему неравенству (например, когда бедный обманул и должен возвратить долг богатому).

 

С другой стороны, что касается левых, то ответом будет столь же категоричное «нет». Утверждения левых о том, что между индивидами и, следовательно, между разными группами людей не существует значительных психических различий и что кажущиеся таковыми различия обусловлены исключительно факторами окружающей среды, стало быть, они исчезли бы, если бы среда была «уравнена», противоречит повседневному опыту и множеству эмпирических социальных исследований. Люди не равны и не могут быть равны, и какие бы действия не предпринимались в этом отношении, неравенство между людьми будет возникать снова и снова. Именно подразумеваемые нормативные требования и активистская повестка левых делают ее несовместимой с либертарианством. Цель левых — всеобщее равенство между людьми — несовместима с частной собственностью, будь то собственное тело или предметы внешнего мира. Вместо мирного сотрудничества такая цель порождает нескончаемый конфликт и ведет к появлению правящего класса, господствующего над остальными людьми и рассматривающего их как «материал», подлежащий уравниванию. Поскольку, — как сформулировал это Мюррей Ротбард, — ни один из людей не является равным по своей природе или по результатам мирного сосуществования другому, для достижения и поддержания такого равенства необходим постоянный контроль властной элиты, вооруженной разрушительной силой принуждения. [2]

 

Существует бесчисленное множество индивидуальных различий; и существует еще больше различий между группами индивидов, поскольку каждый индивид может быть частью бесчисленного множества различных групп. Именно властная элита определяет, какие из этих различий, будь то индивидуальные или групповые различия, следует считать предпочтительными или непредпочтительными (или же несущественными). Именно властная элита определяет, как из бесчисленного множества возможных способов на самом деле осуществить «уравнивание», то есть то, сколько «взять» у счастливчиков и «дать» неудачливым для достижения равенства. В частности, именно властная элита, определяя себя как неудачливую, определяет, что и в каком количестве взять у тех, кого она считает более удачливым. В итоге, какая бы процедура уравнивания не происходила, всеобщее равенство не могло бы быть достигнуто, поскольку бесчисленное количество различий и видов неравенств возникает вновь, и уравнительная работа властной элиты никогда не сможет прийти к своему завершению, а должна будет продолжаться бесконечно.

 

Эгалитарное мировоззрение левых не только не совместимо с либертарианством, оно настолько оторвано от реальности, что приходится удивляться, как кто-то может воспринимать его серьезно. Обыватель, конечно, не верит в равенство всех людей, так как на его пути стоит здравый смысл. И я более чем уверен в том, что никто из настоящих сторонников эгалитарной доктрины на самом деле, в глубине души, не верит тому, что он заявляет. Но как же тогда мировоззрение левых могло стать господствующей идеологией нашего века?

 

По крайней мере, для либертарианца ответ должен быть очевиден: эгалитарная доктрина достигла такого статуса не потому, что она истинна, а потому, что она обеспечивает идеальное интеллектуальное прикрытие для стремления к тоталитарному социальному контролю со стороны правящей элиты. Поэтому правящая элита заручилась поддержкой «интеллигенции» (или «праздного класса»). Она была тем или иным образом куплена взамен на распространение желаемого эгалитарного послания (которое, как она знает, является неверным, но которое чрезвычайно выгодно для нее из-за перспектив занятости). И поэтому самых восторженных сторонников эгалитарной бессмыслицы можно найти среди сторонников класса интеллектуалов. [3]

 

Учитывая, таким образом, что либертарианство и эгалитаризм, исповедуемый левыми, очевидно, несовместимы, должно быть неожиданностью — и это является свидетельством огромной идеологической мощи правящей элиты и ее придворных интеллектуалов — что многие из тех, кто сегодня называет себя либертарианцем, являются и и считают себя частью левого движения. Как такое возможно?

 

Что идеологически объединяет этих левых либертарианцев, так это их активное продвижение различных «антидискриминационных» стратегий и пропаганду политики «свободной и недискриминационной» иммиграции. [4]

 

Эти либертарианцы, как заметил Ротбард, горячо привержены идее о том, что, хотя индивиды не равны между собой, каждая мыслимая группа, этнос, раса, пол или, в некоторых случаях, вид, фактически должны быть «равны», что каждый человек имеет «права», которые не должны подвергаться какой-либо форме «дискриминации». [5]

 

Но как можно примирить эту антидискриминационную позицию с частной собственностью, которую все либертарианцы считают краеугольным камнем своей философии и которая, в конце концов, означает исключительное право собственности и, следовательно, логически подразумевает правовое различие?

 

Обычные левые, конечно, не имеют такой проблемы. Они не думают и не заботятся о частной собственности. Поскольку они считают людей равными, мир и все, что в нем находится, принадлежит всем в одинаковой степени — вся собственность является «общей» — и все, как равные между собой совладельцы мира, имеют ко всему равное «право доступа». Однако, при отсутствии совершенной гармонии интересов, невозможно, чтобы все имели равное количество собственности и равный доступ ко всему, чтобы это постоянно не приводило к конфликтам. Таким образом, чтобы избежать этого затруднительного положения, необходимо создать государство, т.е. территориального монополиста, принимающего окончательные решения. То есть «общая собственность» требует наличия государства и должна являться «государственной собственностью». Именно государство, в конечном счете, определяет не только то, кому что принадлежит, но в конечном счете определяет пространственное распределение всех людей: кто и где должен жить, кому и где разрешено встречаться и иметь доступ к чему-либо — что приводит к уничтожению частной собственности, ведь в конечном итоге, именно левые будут контролировать государство.

 

Но этот путь побега закрыт для тех, кто называет себя либертарианцем. Он должен серьезно относиться к частной собственности.

 

Психологически или социологически, привлекательность политики дискриминации для либертарианцев может быть объяснена тем фактом, что чрезмерно большое число либертарианцев являются неудачниками или просто странными, или, используя описание Ротбарда, «гедонистами, развратниками, имморалистами, воинствующими врагами религии, бродягами, мошенниками, проходимцами и рэкетирами» — они те, кто увлекся либертарианством якобы из-за его «терпимости», и кто теперь хочет использовать его как средство для освобождения себя от всякой дискриминации, которой, как правило, подвергаются в повседневной жизни. Но как они могут логически совмещать эти взгляды? Левые либертарианцы, мягкотелые либертарианцы и гуманистическо-космополитические либертарианцы не обычные левые. Они знают о главном значении частной собственности. Однако, как они могут совмещать, казалось бы, логически согласованное понятие частной собственности с их поддержкой антидискриминационной политики и, в частности, с их пропагандой политики свободной иммиграции?

 

Краткий ответ заключается в том, чтобы поставить всю нынешнюю частную собственность и ее распределение между отдельными людьми под моральное подозрение. Утверждая такое, левые либертарианцы впадают в ошибку, противоположную той, которую совершают правые не либертарианских взглядов. Как уже указывалось, правые, не являющиеся либертарианцами, совершают ошибку, рассматривая все (или, по крайней мере, почти все) текущие имущественные владения, включая, в частности, имущественные владения государства, как естественные и справедливые. В явной оппозиции к этим взглядам, либертарианец признает и настаивает на том, чтобы некоторые имущественные владения, а также вся (или, по крайней мере, большая часть) государственная собственность является проявлением несправедливости и требуется реституция или компенсация. Левые либертарианцы, наоборот, утверждают, что не только вся или большая часть государственных владений неестественны и несправедливы (из этого умозаключения они считают себя либертарианцами), но и вся или большая часть частных владений является полученной несправедливо. И в подтверждение этого утверждения они указывают на то, что все нынешние частные владения, распределенные между различными людьми, были искажены предшествующими действиями государств и законодательствами, и что все было бы иначе, и никто не находился бы в том положении, в котором он сейчас находится, если бы не государственное вмешательство.

 

Без всякого сомнения, это наблюдение верно. Государство за свою долгую историю сделало одних людей богаче, а других беднее, чем они были бы в противном случае. Оно убивало одних людей и позволяло другим выживать. Оно перемещало людей из одного места в другое. Оно способствовало развитию некоторых профессий, отраслей и регионов, и препятствовало, задерживало и изменяло развитие других. Оно наделяло одних людей привилегиями и монопольным правом, а других подвергало правовой дискриминации и ставило в невыгодное положение, и так далее. Список прошлых несправедливостей, победителей и проигравших, виновников преступлений и жертв бесконечен.

 

Но из этого неоспоримого факта вовсе не следует, что если все или большинство нынешних имущественных активов подозрительны с моральной точки зрения и должны быть изменены. Конечно, государственная собственность должна быть передана в частные руки, потому что она была приобретена несправедливым путем. Она должна быть возвращена ее естественным владельцам, то есть людям (или их наследникам), которые были вынуждены «финансировать» такую «общественную» собственность путём передачи части своей частной собственности государству. Однако я не буду касаться здесь этого конкретного вопроса о «приватизации». [6] Более далеко идущее утверждение о том, что прошлые несправедливости также делают все нынешние частные владения морально подозрительными, не соответствует действительности. На самом деле большинство частных владений, скорее всего, получены справедливо, независимо от их истории — за исключением тех случаев, когда конкретный истец может доказать, что это не так. Однако, бремя доказательства лежит на том, кто оспаривает нынешнее владение имуществом. Он должен доказать, что обладает более ранним правом собственности на рассматриваемое имущество, чем его нынешний владелец. В противном случае, если истец не может доказать этого, все должно оставаться таким, как оно есть в настоящее время.

 

Чтобы быть более конкретным и реалистичным: из того факта, что Питер или Пол или их родители, как члены любой мыслимой группы людей, были убиты, депортированы, ограблены, подверглись нападению или законодательной дискриминации в прошлом, и их нынешнее имущественное и социальное положение было бы иным, если бы этих актов несправедливости не произошло, не следует, что любой нынешний член этой группы имеет справедливое требование (о компенсации) против нынешней собственности кого-либо другого (ни изнутри, ни извне его группы). Скорее, в каждом случае Питеру или Полу пришлось бы в каждом следующем случае доказывать, что его право является более справедливым, потому что у него есть более раннее право на какую-то определенную часть собственности, чем у нынешнего, названного и идентифицированного владельца и предполагаемого преступника. Конечно, существует значительное число случаев, когда это может быть сделано и когда требуется реституция или компенсация. Но так же несомненно, что из-за бремени доказательства, каждому, кто претендует на какое-либо право собственности, не стоит считать, что может быть достигнут сколько-нибудь значительный результат. Напротив, в современном Западном мире, изобилующем законами о «позитивных действиях», которые предоставляют правовые привилегии различным «защищаемым группам» за счёт групп, подвергаемых дискриминации, уровень дискриминации и неравенства, таким образом, только увеличился бы, если бы, как того требует правосудие, каждому, кто действительно может представить доказательство подобной виктимизации, было бы позволено подать иск о возмещении ущерба.

 

Но левые либертарианцы и либертарианцы-космополиты известны не как «борцы» против «позитивных действий». Скорее, наоборот, они желают достичь ослабления или отказа от требования, чтобы кто-то, заявляющий о несправедливости, предоставлял индивидуальное доказательство виктимизации. Как правило, чтобы сохранить свой интеллектуальный статус либертарианцев, левые либертарианцы делают это тайно или даже неосознанно, но, фактически, отказываясь от этого фундаментального требования справедливости, они заменяют понятия о частной собственности и правами на неё, запутанными понятиями «граждданских прав» и «нарушением гражданских прав», а индивидуальное право понятием группового права и, таким образом, становятся сторонниками социализма. Учитывая, что государством было нарушено и искажено любое право на частную собственность, в случае отсутствия требования индивидуального доказательства своей виктимизации, каждая мыслимая группа легко и без особых усилий сможет заявить о том, что является пострадавшей стороной по отношению к любой другой группе.

 

Освобождённые от бремени индивидуального доказательства, левые либертарианцы, по существу, не имеют ограничений в «открытии» новых «жертв» и «виктимизаторов», в соответствии с их собственными эгалитарными представлениями. К их чести, они признают за государством роль нарушителя прав частной собственности (опять же, из этого следует, что они являются «либертарианцами»). Но они видят гораздо большее количество институциональных и структурных случаев несправедливости и социальных искажений, гораздо больше «жертв» и «виктимизаторов», и гораздо большую необходимость в реституции, компенсации и распределении собственности в современном мире, нежели только те случаи несправедливости, которые вызваны и совершены государством и которые могут быть устранены и исправлены путём сокращения и демонтажа государства и приватизации всех государственных активов. Даже если бы государство было демонтировано, они полагают, что из-за его длительного периода существования, вызванные им институциональные искажения будут сохранены и что они требуют исправления для создания справедливого общества.

 

В этом отношении взгляды левых либертарианцев не совпадают полностью, но обычно они мало отличаются от взглядов культурных марксистов. Они считают «естественным», несмотря на или даже вопреки неопровержимыми доказательствами обратного, состояние «плоского» и «горизонтального» сообщества «равных», то есть практически универсального и однородного общества, каждый представитель которого обладает примерно одинаковым количеством талантов и имеет более или менее схожий социально-экономический статус и положение, а все систематические отклонения от этой модели являются результатом дискриминации о основанием для той или иной формы реституции. Соответственно, иерархическая структура традиционных семей, половые роли и разделение труда между мужчинами и женщинами рассматриваются ими как нечто неестественное. Таким образом, все виды социальной иерархии, все отношения между руководителями, главами кланов, покровителей, дворян, аристократов и королей, епископов и кардиналов, «боссами» вообще и их подчинёнными считаются подозрительными. Точно так же все большие или «чрезмерные» различия в доходах и богатстве — так называемой «экономической власти», — и существование низшего и высшего классов людей считаются неестественными. Кроме того, существование крупных промышленных и финансовых корпораций и конгломератов считается неестественным. Также подозрительным, противоестественным и нуждающемся в исправлении является любые союзы, сообщества, конгрегации, церкви и клубы, а также всякая территориальная сегрегация и разделение, вне зависимости от того, основаны ли они на классе, поле, расе, этнической принадлежности, происхождении, языке, религии, профессии, интересах, обычаях или традициях.

 

Придерживаясь такой точки зрения, легко идентифицировать группы «жертв» и их «виктимизаторов». Как выясняется, «жертвы» составляют подавляющее большинство человечества. Любая возможная группа является «жертвой», за исключением небольшой части человечества, состоящей из белых (в том числе из Северной Азии) гетеросексуальных мужчин, живущих традиционной буржуазной семейной жизнью. Они, и особенно самые творческие и успешные из них (за исключением, что интересно, богатых спортсменов и знаменитостей), являются «виктимайзерами» всех остальных.

 

В то время как такой взгляд на историю человечества кажется странным в свете удивительных цивилизационных достижений, являющихся результатом именно этой группы меньшинств, он почти полностью совпадает с виктимологией, также распространяемой культурными марксистами. Обе группы расходятся лишь во мнениях относительно причины этого подлежащего осуждению «структурному состоянию виктимизации». Для культурных марксистов причиной такого положения вещей является частная собственность и необузданный капитализм, основанный на правах частной собственности. Для них ответ на вопрос о том, как возместить нанесённый ущерб, понятен и прост. Все необходимые компенсации и виды перераспределения должны быть осуществлены государством, которое предположительно будет подконтрольно им.

 

Для левых либертарианцев такой ответ не может работать. Предполагается, что они будут выступать за частную собственность и приватизацию государственных активов. Они не могут заставить государство осуществить реституцию, поскольку, как либертарианцы, они должны демонтировать и, в конечном итоге, упразднить государство. Однако они хотят большей компенсации, нежели та, что обусловлена приватизацией государственной собственности. Им недостаточно упразднения государства для создания справедливого общества. Им необходимы дополнительные расходы для компенсаций в пользу только что упомянутого подавляющего большинства «жертв».

 

Но что именно? И на каком основании? Каждый раз, когда есть индивидуальные доказательства виктимизации, т.е., если какой-либо человек может продемонстрировать, что другой человек Б вторгся или захватил имущество А, или наоборот, никаких проблем не возникает. В таком случае дело представляется ясным. Но при отсутствии таких доказательств, чем именно и на каком основании «виктимизаторы» обязаны своим «жертвам»? Как определить, кто кому сколько и чего должен? И как осуществить эту схему реституции в отсутствие государства, не поправ при этом чужие права частной собственности? Это является центральной интеллектуальной проблемой для любого, кто считает себя левым либертарианцем.

 

Неудивительно, что их ответ на эту задачу является уклончивым и размытым. Обобщая, ответ составляет чуть больше призыва. Как резюмировал проницательный наблюдатель интеллектуальной сцены: «Будьте любезны!». Точнее: вы и ваша небольшая группа «виктимизаторов» всегда должны быть особенно «любезны» и всепрощающими по отношению ко всем членам подавляющего большинства «жертв», то есть ко всякому, кто не является белым гетеросексуальным мужчиной. Что касается соблюдения этого правила: все «виктимизаторы», не демонстрирующие должного уважения к какому-либо представителю класса «жертв», то есть тех, кого называют «недоброжелательными», не всепрощающими, обладающими привилегиями, или которые говорят «недоброжелательные» или неуважительные вещи, должны быть публично унижены и посрамлены в целях повиновения.

 

На первый взгляд, такое предложение о реституции, — как и следовало ожидать от «любезных» людей — может показаться безобидным и просто «любезным». На самом деле, однако, это не «любезное» и не безобидное предложение. Оно ошибочно и опасно.

 

Во-первых: почему кто-то должен быть особенно любезен к кому-либо другому — помимо соблюдения соответствующих прав частной собственности во вполне определённом значении? Быть любезным — значит совершать целенаправленное действие, которое требует усилий, как и любое действие. Это требует определённых затрат. Эти усилия можно приложить для достижения иных эффектов. Действительно, многие, если не большинство наших действий совершаются нами наедине и не подразумевают прямого взаимодействия с другими, как когда мы готовим еду, управляем автомобилем или читаем и пишем. Время, потраченное на «любезное» отношение к другим, — время, которое могло быть потрачено на другие, возможно, более ценные вещи. Кроме того, любезность должна быть гарантирована. Почему я должен быть любезен с людьми, которые противным мне? Хорошее отношение должно быть заслужено. Неразборчивая доброжелательность уменьшает и, в конечном итоге, уничтожает различие между достойным и порочным поведением. Слишком много любезности будет предоставлено недостойным людям и слишком мало — достойным, в результате чего общий уровень озлобленности будет расти, а общественная жизнь будет становиться все более неприятной.

 

Более того, есть и по-настоящему злые люди, покушающиеся на права частной собственности, и прежде всего это правящая элита, контролирующая государственный аппарат, что может признать любой либертарианец. Конечно, никто не обязан быть с ними любезным! И всё же, вознаграждая подавляющее большинство «жертв» дополнительной любовью, заботой и вниманием, результатом становится то, что всё меньше времени и усилий посвящается выражению неприязни по отношению к тем, кто этого действительно заслуживает. Таким образом, власть государства будет не ослаблена, но лишь усилена за счёт всеобщей «любезности».

 

И почему именно незначительное меньшинство белых гетеросексуальных мужчин, в особенности его наиболее успешные члены, обязаны проявлять любезность по отношению к подавляющему большинству других людей? Почему не должно быть наоборот? В конце концов, большинство, если не все технические изобретения, машины, инструменты и гаджеты, повсеместно используемые в настоящее время, и от которых в значительной степени зависят наши текущие жизненные стандарты и удобства, обязаны своим происхождением именно им. Все остальные люди, по большому счёту, лишь подражали тому, что было ими создано и изобретено. Все остальные унаследовали знания, воплощённые в этих изобретениях абсолютно бесплатно. И разве не типичная белая традиционная семья, состоящая из отца, матери и их детей, которые станут их наследниками, не их «буржуазное» поведение и образ жизни — то есть всё, что подвергается очернению со стороны левых, — является экономически наиболее успешной моделью социальной организации, которую когда-либо видел мир, с наиболее высоким средним уровнем жизни и количеством накопленных капитальных благ? И разве не только благодаря великим экономическим достижениям этого меньшинства «виктимизаторов» неуклонно растущее число «жертв» может интегрироваться и принимать участие в преимуществах международного разделения труда? И разве не только из-за успеха традиционной белой и буржуазной семейной модели, так называемые «альтернативные образы жизни» смогли возникнуть сохраниться с течением времени? Разве большинство сегодняшних «жертв» не обязаны в буквальном смысле своей жизнью и своим нынешним существованием достижениям их предполагаемых «виктимизаторов»?

 

Почему «жертвы» не проявляют особого уважения к своим «виктимизаторам»? Почему бы не удостоить чести экономические достижения и успех, а не неудачи, и почему бы не удостоить похвалы традиционный, «привычный» образ жизни и поведение, а не любую аномальную альтернативу, которая в качестве необходимого условия своего существования требует, чтобы ему предшествовало доминирование окружающего общества «обыкновенных» людей с «обычным» образом жизни?

 

Скоро я перейду к очевидному ответу на эти риторические вопросы. Однако прежде необходимо кратко рассмотреть вторую — стратегическую — ошибку лево-либертарианского предложения об особой любезности по отношению к «жертвам истории».

 

Интересно, что группы «жертв», идентифицируемые как левыми либертарианцами, так и культурными марксистами, мало чем отличаются от групп, которые считаются «обездоленными» и нуждающимися в компенсации с помощью государства. Хотя это не является проблемой для культурных марксистов, так как может быть истолковано как показатель степени контроля, который они получили над государственным аппаратом, для левых либертарианцев это совпадение должно стать поводом для интеллектуального беспокойства. Почему государство преследует ту же цель «недискриминации» «жертв» со стороны «виктимизаторов», пусть и желает достичь результата с помощью других методов? Левые либертарианцы обычно не обращают внимания на этот вопрос. И всё же, для любого, обладающего хотя бы крупицей здравого смысла, ответ должен быть очевиден.

 

Для достижения полного контроля над каждым индивидуумом, государство должно проводить политику «разделяй и властвуй». Она должна ослабить, подорвать и в конечном счёте уничтожить все другие, соперничающие с ней центры социальной власти. Самое главное, она должна ослабить традиционную патриархальную семью, в особенности это касается богатых и независимых хозяйств как автономных центров принятия решений путём законодательного регулирования конфликтов между жёнами и мужьями, детьми и родителями, женщинами и мужчинами, богатыми и бедными. Кроме того, все иерархические порядки и ранги социального авторитета, все сообщества и межличностные отношения между ними — будь то принадлежность к семье, общине, этносу, племени, нации, расе, языку, религии, обычаям или традициям — за исключением привязанности к данному государству как гражданину и владельцу паспорта, должна быть ослаблена и в конечном итоге уничтожена.

 

И что может быть лучше, чтобы сделать это, нежели как принять антидискриминационные законы.

 

Фактически, запретив любую дискриминацию по признаку пола, сексуальной ориентации, возраста, расы, религии, национального происхождения и т.д., огромное количество людей провозглашаются «жертвами» на государственном уровне. Антидискриминационные законы, таким образом, являются официальным призывом ко всем «жертвам», чтобы они придирались и жаловались государству о своих «виктимизаторах», особенно наиболее богатых среди них, и их «деспотичных» происков, таких как: «сексизм», «гомофобия», «шовинизм», «нативизм», «расизм», «ксенофобия» или каких-нибудь других, и чтобы государство отвечало на такие жалобы, уменьшая число «угнетателей», то есть последовательно лишая их собственности и власти и, соответственно, расширяя и укрепляя свою собственную монополистическую власть по отношению ко всё более ослабленному, фрагментированному и неоднородному обществу.

 

Таким образом, по иронии судьбы, вопреки своей самопровозглашённой цели сокращения или даже ликвидации государства, левые либертарианцы с их своеобразной, эгалитарной виктимологией становятся соучастниками государства и эффективно способствуют усилению его власти. Действительно, лево-либертарианское видение свободного от дискриминации поликультурного общества – это, по выражению Питера Бримелоу (Peter Brimelow), афродизиак для государства.

 

Что подводит нас к моей последней теме.

 

Роль левого либертарианства как афродизиака для государства становится ещё более очевидной, когда мы рассматриваем их позицию по всё более опасному вопросу о миграции. Левые либертарианцы, как правило, ярые сторонники политики «свободной и недискриминационной» иммиграции. Если они критикуют иммиграционную политику государства, то не за то, что её ограничения на въезд являются неправильными, т.е. что оно служит не для защиты прав собственности граждан, а за то, что оно вообще налагает какие-либо ограничения на иммиграцию.

 

Но на каком основании должно существовать право на неограниченную иммиграцию? Никто не имеет права приезжать на место, уже занятое кем-то другим, если только он не был приглашён текущим жильцом. И если все места уже заняты, то вся миграция является миграцией только по приглашению. Право на «свободную» иммиграцию существует только для нетронутой страны, границы которой открыты.

 

Есть только два способа обойти этот вывод и всё же спасти понятие «свободной» иммиграции. Первый – поставить под моральное сомнение права всех текущих жильцов. С этой целью многое выводится из того факта, что все нынешние занятые места были подвержены влиянию действий государства, войнами и завоеваниями. Действительно, государственные границы неоднократно перерисовывались, люди подвергались вытеснению, переселению, депортации и убийству, а финансируемые государством инфраструктурные объекты (дороги, общественный транспорт и прочее) повлияли на стоимость и относительную цену почти всех мест, а также изменили расстояние и стоимость перемещения между ними. Однако, как уже объяснялось в несколько ином контексте, из этого неоспоримого факта не следует, что любой ныне живущий имеет основания для миграции в любое другое место (за исключением, конечно, когда он владеет этим местом или имеет разрешение нынешнего владельца). Мир не принадлежит каждому.

 

Второй возможный выход состоит в том, чтобы утверждать, что вся так называемая общественная собственность — собственность, контролируемая местным, региональным или центральным правительством — сродни открытой границе со свободным и неограниченным доступом. Однако такое мнение, безусловно, ошибочно. Из того факта, что государственная собственность незаконна, поскольку она основана на предшествующих экспроприациях, не следует, что она не принадлежит никому и должна быть доступна для всех. Она финансируется за счет местных, региональных, национальных или федеральных налогов, и именно плательщики этих налогов, а не кто-либо другой, являются законными владельцами всей общественной собственности. Они не могут реализовать свое право — это право было присвоено государством, — но они являются законными владельцами.

 

В мире, где всё находятся в частной собственности, проблема иммиграции исчезнет. Не будет существовать никакого права на иммиграцию. Останется только право на торговлю, покупку или аренду различных мест. Но как быть с иммиграцией в реальном мире, где государственная собственность управляется местными, региональными или центральными правительствами штатов?

 

Во-первых, какой была бы иммиграционная политика, если бы государство, как предполагается, выступало бы в качестве доверительного управляющего публичной собственностью владельцев-налогоплательщиков? А как насчет иммиграции, если государство действует как управляющий общественной собственностью, совместно принадлежащей и финансируемой членами жилищного союза или закрытого сообщества?

 

По крайней мере, в принципе, ответ ясен. Руководящим принципом попечителя в отношении иммиграции будет принцип «полной оплаты». То есть иммигрант или приглашающий его резидент должен оплатить полную стоимость использования иммигрантом всех общественных благ или объектов во время его присутствия. Стоимость общественной собственности, финансируемой налогоплательщиками-резидентами, не должна расти, а её качество не должно падать из-за присутствия иммигрантов. Напротив, если возможно, присутствие иммигранта должно приносить владельцам-резидентам прибыль либо в виде более низких налогов или коммунальных сборов, либо в виде более высокого качества общественной собственности (и, следовательно, в целом более высокой стоимости собственности).

 

Применение принципа «полной оплаты» в деталях зависит от исторических обстоятельств, то есть, в частности, от иммиграционного давления. Если давление невелико, то расход на содержание дорог может покрываются местными жителями в расчете на получение внутренней прибыли. Вся дальнейшая дискриминация будет оставлена на усмотрение индивидуальных владельцев-резидентов. (это, кстати, в значительной степени то положение дел, которое существовало в западном мире до Первой мировой войны.) Но даже в таком случае, подобная щедрость, скорее всего, не должна распространяться на использование иммигрантами государственных больниц, школ, университетов, жилья, бассейнов, парков и т.д. Доступ в такие учреждения не будет «бесплатным» для иммигрантов. Напротив, с иммигрантов будет взиматься более высокая плата за их использование, чем с местных владельцев-резидентов, которые финансировали эти объекты, затем, чтобы снизить внутреннее налоговое бремя. И если временный приезжий-иммигрант хочет стать постоянным жителем, от него можно будет ожидать, что он заплатит вступительный взнос, который будет перечислен нынешним владельцам в качестве компенсации за дополнительное использование их общественной собственности.

 

С другой стороны, если иммиграционное давление будет высоким — как в настоящее время во всем Западном, белом, гетеросексуальном мире, где доминируют мужчины, — возможно, придется применить более ограничительные меры для той же цели защиты частной и общественной собственности местных владельцев-резидентов. Контроль может осуществляться не только в портах въезда, но и на местном уровне, чтобы не пропускать преступников и других нежелательных элементов. И помимо конкретных ограничений, налагаемых на посетителей отдельными владельцами-резидентами в отношении использования их частной собственности, могут существовать и более общие местные ограничения на въезд. Некоторые особенно привлекательные сообщества могут взимать вступительный взнос за каждого посетителя (за исключением приглашенных резидентов), который должен быть передан резидентам-владельцам, или требовать определенного кодекса поведения в отношении всей общественной собственности. А требования постоянного владения собственности и проживания для некоторых общин могут быть весьма ограничительными и включать интенсивный отбор и высокую цену за вход, как это все ещё происходит в некоторых швейцарских общинах.

 

Конечно, это не то, что делает государство. Иммиграционная политика государств, столкнувшихся с наибольшим иммиграционным давлением, США и Западной Европы, имеет мало общего с действиями доверительного управляющего. Они не следуют принципу «полной оплаты». Они не говорят иммигранту: «заплати или уходи». Напротив, они говорят ему: «попав сюда, вы можете остановиться и пользоваться не только всеми дорогами, но и всеми видами общественных объектов и услуг бесплатно или по сниженным ценам, даже если вы не платите». То есть они субсидируют иммигрантов — или, скорее, заставляют местных налогоплательщиков субсидировать их. В частности, они также субсидируют отечественных работодателей, которые импортируют более дешевую иностранную рабочую силу. Потому что такие работодатели могут экстернализировать часть общих расходов, связанных с их занятостью — бесплатное использование его иностранными работниками всего государственного имущества и объектов резидентов — на остальных налогоплательщиков. И они еще больше субсидируют иммиграцию (внутреннюю миграцию) за счет налогоплательщиков-резидентов, запрещая — посредством законов о недискриминации — не только все внутренние, местные ограничения на въезд, но и на всё большее число ограничений, касающихся въезда и использования всей национальной частной собственности.

 

А что касается первоначального въезда иммигрантов, будь то в качестве приезжих или резидентов, то государства проводят дискриминацию не по индивидуальным признакам (как это сделал бы попечитель и каждый собственник в отношении своей частной собственности), а по группам или классам людей, то есть они не применяют единый стандарт: проверки личности иммигранта, проведения какой-то проверки его кредитоспособности и, возможно, взимания с него вступительного взноса. Вместо этого они допускают некоторые классы иностранцев бесплатно, без каких-либо визовых требований, как если бы они были возвращающимися резидентами. Так, например, все румыны и болгары, независимо от их индивидуальных особенностей, могут свободно мигрировать в Германию или Нидерланды и оставаться там, пользуясь всеми общественными благами и удобствами, даже если они не платят и живут за счет немецких или голландских налогоплательщиков. Аналогично для пуэрториканцев по отношению к США и американским налогоплательщикам, а также для мексиканцев, которым фактически разрешен нелегальный въезд в США нелегально. С другой стороны, другие категории иностранцев подвергаются кропотливым визовым ограничениям. Так, например, все турки, опять же независимо от их индивидуальных особенностей, должны пройти устрашающую визовую процедуру и могут быть полностью лишены возможности выезда в Германию или Нидерланды, даже если они приглашены и располагают достаточными средствами для оплаты всех расходов, связанных с их присутствием.

 

Таким образом, налогоплательщикам-резидентам наносится двойной ущерб: с одной стороны, когда государство без разбора включает некоторые классы иммигрантов, даже если они не могут платить, а с другой стороны, когда оно без разбора исключает другие классы иммигрантов, даже если они являются платёжеспособными.

 

Однако левые либертарианцы не критикуют такую иммиграционную политику как противоречащую политике доверительного управляющего государственной собственностью, в конечном счете принадлежащей частным налогоплательщикам-собственникам страны, то есть за неприменение принципа «полной оплаты» и, следовательно, ошибочную дискриминацию, но критикуют дискриминацию как таковую. Свободная, недискриминационная иммиграция для них означает, что безвизовый въезд и постоянное проживание будут доступны всем, то есть каждому потенциальному иммигранту на равных условиях, независимо от индивидуальных особенностей или способности оплатить полную стоимость своего пребывания. Всем желающим предлагается остановиться в Германии, Нидерландах, Швейцарии или США и бесплатно пользоваться всеми местными общественными удобствами и услугами.

 

К их чести, левые либертарианцы признают некоторые последствия этой политики в современном мире. В отсутствие каких-либо других внутренних или местных ограничений на въезд, касающихся использования национальной общественной собственности и услуг, а также всё более полного отсутствия всех ограничений на въезд, касающихся использования национальной частной собственности (из-за бесчисленных антидискриминационных законов), предсказуемым результатом стал бы массовый приток иммигрантов из третьего и второго мира в США и Западную Европу и быстрый крах нынешней внутренней системы «общественного благосостояния». Налоги должны были бы быть резко увеличены (что еще больше сократит производительную экономику), а государственная собственность и услуги бы резко ухудшились. Результатом такой политики стал бы финансовый кризис беспрецедентных масштабов.

 

Но почему это должно быть желанной целью для любого, кто называет себя либертарианцем? Действительно, финансируемая налогами система общественного благосостояния должна быть ликвидирована, как на федеральном, так и на региональном уровнях. Но неизбежный кризис, который вызвала бы «свободная» иммиграционная политика, не приводит к такому результату. Напротив: кризисы, как известно каждому, кто смутно знаком с историей, обычно используются и часто целенаправленно фабрикуются государствами для дальнейшего увеличения их собственной мощи. И, конечно, кризис, вызванный «свободной» иммиграционной политикой, будет чрезвычайным.

 

То, что левые либертарианцы обычно игнорируют из-за собственной беспечности или даже с симпатией относятся к этому, — так это тот факт, что иммигранты, которые вызвали крах, все еще физически присутствуют, когда он происходит. Для левых либертарианцев, в силу их эгалитарных предубеждений, этот факт не представляет проблемы. Для них все люди более или менее равны, и поэтому увеличение числа иммигрантов оказывает не большее влияние, чем увеличение численности местного населения за счет более высокого уровня рождаемости. Однако для каждого здравомыслящего человека, реально оценивающего положение дел, эта посылка заведомо ложна и потенциально опасна. Миллион нигерийцев или арабов, живущих в Германии, или миллион мексиканцев, хуту или тутси, живущих в США, — это совсем не то же самое, что миллион местных немцев или американцев. С миллионами иммигрантов из стран третьего и второго мира, которые будут присутствовать, когда кризис разразится и зарплаты перестанут поступать, крайне маловероятно, что мирный исход приведет к возникновению естественного, основанного на частной собственности социального порядка. Скорее, гораздо более вероятно и даже почти наверняка, что вместо этого вспыхнут гражданская война, грабежи, вандализм и межплеменная или этническая война банд — и призыв к сильному государству станет все более недвусмысленным.

 

Почему же тогда, спрашивается, государство не принимает лево-либертарианскую «свободную» иммиграционную политику и не пользуется возможностью, которую предоставляет предсказуемый кризис, для дальнейшего укрепления своей собственной власти? Благодаря своей внутренней политике недискриминации, а также своей нынешней иммиграционной политике, государство уже сделало многое для того, чтобы раздробить население и таким образом увеличить свою собственную власть. Политика «свободной иммиграции» стала бы еще одной огромной дозой недискриминационного «мультикультурализма». Это еще больше усилило бы тенденцию к социальной неоднородности, разделению и фрагментации, и это еще больше ослабило бы традиционный, белый, гетеросексуальный мужской доминирующий «буржуазный» социальный порядок и культуру, связанную с «Западом».

 

Ответ на вопрос: «почему бы и нет?» представляется очевидным. В отличие от левых либертарианцев, правящие элиты все еще достаточно реалистичны, чтобы признать, что помимо больших возможностей для роста государства, предсказуемый кризис также повлечет за собой невычислимые риски и может привести к социальным потрясениям таких масштабов, что они сами могут быть вытеснены из власти и заменены другими, «иностранными» элитами. Соответственно, правящие элиты лишь постепенно, шаг за шагом продвигаются по пути «недискриминационного мультикультурализма». И всё же они довольны лево-либертарианской пропагандой «свободной иммиграции», потому что она помогает государству не просто оставаться на своем нынешнем курсе «разделяй и властвуй», но и продвигаться по нему ускоренными темпами.

 

Таким образом, вопреки их собственным анти-этатистским заявлениям и претензиям, своеобразная лево-либертарианская виктимология и ее требование неразличающей любезности и инклюзивности по отношению к длинному, хорошо знакомому списку исторических «жертв», включая, в частности, и всех иностранцев как потенциальных иммигрантов, на самом деле оказывается рецептом для дальнейшего роста государственной власти. Культурные марксисты знают это, и именно поэтому они приняли ту же самую виктимологию. Левые либертарианцы, по-видимому, не знают этого и поэтому являются полезными идиотами культурных марксистов на их пути к тоталитарному социальному контролю.

 

Позвольте мне сделать вывод и вернуться к теме левых и правых либертарианцев — и, таким образом, наконец, к ответу на мои предыдущие риторические вопросы, касающиеся специфической виктимологии левых и её значения.

 

Вы не можете быть последовательным левым либертарианцем, потому что лево-либертарианская доктрина, пусть и непреднамеренно, продвигает этатистские, то есть нелибертарианские идеи. Из-за этого многие либертарианцы сделали вывод, что либертарианство не является ни левым, ни правым. Что это просто либертарианство. Я не согласен с этим выводом. Как, по-видимому, и Мюррей Ротбард, когда он закончил первоначально представленную цитату, сказав: «но психологически, социологически и на практике это просто не работает таким образом». Действительно, я считаю себя правым либертарианцем или, если это может звучать более привлекательно, реалистичным или здравомыслящим либертарианцем — будучи при этом последовательным.

 

Действительно, либертарианская доктрина является чисто априорной и дедуктивной теорией и как таковая ничего не говорит и не подразумевает о конкурирующих притязаниях правых и левых относительно существования, масштабов и причин человеческого неравенства. Это эмпирический вопрос. Но в этом вопросе левые оказываются в значительной степени лишённые всякого здравого смысла, тогда как правые по существу правильны и разумны. Следовательно, нет ничего плохого в том, чтобы применить верную априористическую теорию о том, как возможно мирное человеческое сотрудничество к реальности, получив правую форму либертарианства. Ибо только на основе правильных эмпирических допущений о человеке можно прийти к правильной оценке практической реализации и устойчивости либертарианского социального порядка.

 

Таким образом, человек, придерживающийся правого либертарианства, не только признает, что физические и умственные способности неравномерно распределены между различными индивидами внутри каждого общества и что, соответственно, каждое общество будет характеризоваться бесчисленным неравенством, социальной стратификацией и множеством ранговых систем достижений и власти. Он также признаёт, что такие способности неравномерно распределены между многими различными обществами, сосуществующими на земном шаре, и что, следовательно, мир в целом будет характеризоваться региональным и местным видами неравенства, диспропорциями, стратификацией и ранговыми порядками. Что касается индивидов, то не все они равны друг другу. Он замечает, что среди этих неравномерно распределенных способностей, как внутри любого данного общества, так и между различными обществами, имеется умственная способность распознавать потребности и выгоды мирного сотрудничества. И он замечает, что поведение различных государств и их соответствующих властных элит, возникших в различных обществах, может служить хорошим индикатором различных степеней отклонения от признания либертарианских принципов в таких обществах.

 

Если быть более конкретным, то он реалистично замечает, что либертарианство, как интеллектуальная система, было впервые развито и далее всего разработано в западном мире белыми мужчинами, в обществах, где доминировали белые мужчины. Именно в обществах белых гетеросексуальных мужчин преобладает приверженность либертарианским принципам, а отклонения от них наименее серьезны (о чем свидетельствует сравнительно менее вымогательская государственная политика). Что именно белые гетеросексуальные мужчины продемонстрировали наибольшую изобретательность, трудолюбие и экономическую доблесть. И что именно общества, в которых доминируют белые гетеросексуальные мужчины, и в частности наиболее успешные из них, произвели и накопили наибольшее количество капитальных благ и достигли самого высокого среднего уровня жизни.

 

В свете этого, как правый либертарианец, я бы, конечно, прежде всего сказал своим детям и студентам: всегда уважайте и не нарушайте чужие права частной собственности, признайте государство врагом и даже самим антиподом частной собственности. Но я бы на этом не остановился. Я бы не сказал (или молчаливо подразумевал), что как только вы выполнили это требование, «сойдёт всё что угодно». Именно это, по-видимому, и говорят нейтральные либертарианцы! Я не был бы культурным релятивистом, как большинство нейтральных либертарианцев, по крайней мере не беспрекословно. Вместо этого я бы (как минимум) добавил: будьте и делайте все, что делает вас счастливыми, но всегда имейте в виду, что до тех пор, пока вы являетесь неотъемлемой частью международного разделения труда, ваше существование и благополучие решительным образом зависят от продолжения существования других, и особенно от продолжения существования белых гетеросексуальных мужских сообществ, их патриархальных семейных структур, их буржуазного или аристократического образа жизни и поведения. Поэтому, даже если вы не хотите принимать в этом никакого участия, признайте, что вы, тем не менее, являетесь бенефициаром этой стандартной «западной» модели социальной организации и, следовательно, ради вашего собственного блага, не делайте ничего, чтобы подорвать ее, а вместо этого поддерживайте её как нечто, заслуживающее уважения и защиты.

 

А «жертвам» я бы сказал: делайте своё дело, живите своей жизнью, пока вы делаете это мирно и не нарушаете права частной собственности других людей. Если и в той мере, в какой вы интегрированы в международное разделение труда, вы никому не должны реституции, никто не должен и вам никакой реституции. Ваше сосуществование с предполагаемыми «виктимизаторами» взаимовыгодно. Но имейте в виду, что в то время как «виктимизаторы» могли бы жить и обходиться без вас, пусть и с сохранением более низкого уровня жизни, обратное неверно. Исчезновение «виктимизаторов» поставит под угрозу само ваше существование. Поэтому, даже если вы не хотите избирать для себя в качестве эталонной модели поведения культуру белых мужчин, имейте в виду, что только благодаря постоянному существованию этой модели, возможно существование альтернативных культур на их нынешнем уровне жизни, и что с исчезновением этой «западной» модели как глобальной и ведущей культуры, существование многих, если не всех ваших собратьев окажется под угрозой.

 

Это не значит, что вы должны быть некритичны к «западному» миру, в котором доминируют белые мужчины. В конце концов, даже в этих обществах, наиболее полно следующих этой модели, также есть свои различные государства, которые несут ответственность за предосудительные акты агрессии не только против своих собственных владельцев частной и общественной собственности, но и против иностранцев. Но ни там, где вы живете, ни где-либо ещё не следует путать государство с «обществом». Это не «западное» государство, а «традиционный» (нормальный, стандартный и т.д.) образ жизни и поведение людей, подвергающихся всё более серьёзным нападкам со стороны их «собственных» государственных правителей из-за их стремления к тоталитарному социальному контролю, заслуживающий вашего уважения, чьим бенефициаром вы являетесь.

 

Глава 2. О демократии, децивилизации и поисках новой контркультуры

 

Поскольку каждое действие требует применения определенных физических средств — тела, места, внешних объектов, — конфликт между различными субъектами должен возникать всякий раз, когда два субъекта пытаются использовать одни и те же физические средства для достижения различных целей. Источник конфликта всегда и неизменно один и тот же: нехватка или соперничество за физические средства. Два действующих лица не могут одновременно использовать одни и те же предметы — одни и те же тела, пространства и объекты — для различных целей. Если они попытаются это сделать, то столкнутся друг с другом. Поэтому для того, чтобы избежать конфликта или разрешить его, если таковой возникает, требуется действенный принцип и критерий справедливости или права, то есть принцип, регулирующий справедливое, законное или «надлежащее» против несправедливого, незаконного или «неправильного» использования и контроля (владения) дефицитных физическим средств.

 

Логически ясно, что требуется для того, чтобы избежать всякого конфликта: необходимо только, чтобы каждое благо всегда и во все времена находилось в частной собственности, то есть контролировалось исключительно каким-то определённым индивидом (товариществом или ассоциацией), и чтобы всегда было известно, кому принадлежит то или иное благо. Планы и цели различных акторов-предпринимателей, стремящихся к получению прибыли, могут в таком случае быть настолько различными, насколько это возможно, и конфликты не будут возникать, пока их соответствующие действия связаны исключительно с использованием их собственной частной собственности.

 

Но как такое положение дел — полная и недвусмысленно ясная приватизация всех благ — может быть осуществлено на практике? Как физические вещи могут стать чьей-либо частной собственностью; и как можно избежать конфликта в первоначальных актах приватизации?

 

Единственное — праксеологическое — решение этой проблемы существует и, по существу, известно человечеству с самого его зарождения, даже если оно лишь медленно и постепенно разрабатывалось и логически сформировывалось. Чтобы избежать конфликта с самого начала, необходимо, чтобы частная собственность основывалась на актах первоначального присвоения. Собственность должна быть установлена посредством действий (а не только слов, постановлений или деклараций), потому что только через действия, происходящие во времени и пространстве, может быть установлена объективная — интерсубъективно устанавливаемая — связь между конкретным человеком и конкретной вещью. И только первый, кто присваивает ранее не присвоенную вещь, может приобрести её как свою собственность без конфликта. Ибо, по определению, как первый владелец, он не мог вступать в конфликт с кем-либо в вопросе присвоения рассматриваемого блага, поскольку все остальные появились на сцене позже него.

 

Это подразумевает, что в то время как каждый человек является исключительным владельцем своего собственного физического тела как своего основного средства действия, ни один человек никогда не может быть владельцем тела любого другого человека. Ибо мы можем использовать тело другого человека только косвенно, то есть, в первую очередь, используя наше непосредственно присвоенное и контролируемое собственное тело. Таким образом, прямое присвоение временно и логически предшествует косвенному присвоению; и соответственно, любое несогласованное использование тела другого человека является несправедливым присвоением чего-то, уже непосредственно присвоенного кем-то другим.

 

Вся справедливая (законная) собственность, таким образом, возвращается напрямую или косвенно, через цепь взаимовыгодных — и, следовательно, бесконфликтных — передач права собственности, к предшествующим и, в конечном счёте, первоначальным присваивателям и актам присвоения. С учётом сказанного, все притязания на использование вещей, совершаемые лицом, которое не присвоило первым, ранее не произвело или не приобрело вещи через бесконфликтный обмен от какого-либо предыдущего владельца, являются несправедливыми (незаконными).

 

Отмечу, что я считаю эти элементарные положения неопровержимыми и, следовательно, истинными априори. Если вы хотите жить в мире с другими людьми, тогда существует только одно решение: вы должны иметь частную (исключительную) собственность на все дефицитные вещи, пригодные в качестве средств (или товаров) для достижения человеческих целей (целей); а частная собственность на такие вещи должна быть основана на актах первоначального присвоения — в рамках возможности определения собственника дефицитных ресурсов — или же на добровольной передаче такой собственности от предшествующего к последующему владельцу.

 

Таким образом, мы можем сказать, что эти правила выражают «естественный закон». «Естественный», учитывая уникальную человеческую цель мирного взаимодействия; и «естественный», потому что эти законы «даны» и открыты как таковые человеком. То есть, они решительно не являются законами, которые были выдуманы или предписаны. На самом деле, все созданные человеком (а не открытые или найденные) законы, то есть всё законодательство, вовсе не закон, а извращение закона: приказы, команды или предписания, которые ведут не к миру, а к конфликту и, следовательно, не соответствуют самому назначению законов.

 

Это не означает, что с открытием принципов естественного права все проблемы социального порядка будут решены и все трения исчезнут. Конфликты могут и будут возникать, даже если каждый знает, как их избежать. И, следовательно, в каждом случае конфликта между двумя или более противоборствующими сторонами должен применяться закон — и для этого требуется правовое знание, а также суждение и вынесение решения (в отличие от правового постановления). Могут возникнуть споры о том, неправильно ли вы или я применяли принципы в конкретных случаях, касающихся конкретных средств. Могут возникнуть разногласия относительно «истинных» фактов дела: кто, где и когда был и кто завладел тем или иным в такое-то время и в таком-то месте? Это может быть утомительным и отнимать много времени, чтобы установить и отсортировать эти факты. Различные предшествующие и последующие споры должны быть разобраны. Контракты, возможно, придётся тщательно изучить. Могут возникнуть трудности в применении принципов к подземным ресурсам, воде и воздуху. Кроме того, всегда встает вопрос о «соответствии» наказания преступлению, то есть о нахождении соответствующей меры возмещения или возмездия, которую потерпевший должен своей жертве, а затем о приведении в исполнение приговоров закона.

 

Однако, как бы ни были порой трудны эти проблемы, руководящие принципы, которым следует руководствоваться в поисках решения, всегда ясны и бесспорны.

 

В каждом случае конфликта, переданном в суд в поисках решения, презумпция всегда выступает в пользу нынешнего владельца рассматриваемого ресурса, а бремя «доказательства обратного» всегда лежит на противнике текущего положения дел и текущих владений. Противник должен продемонстрировать, что он, вопреки внешнему виду prima facie, имеет право на какое-то конкретное благо, которое старше, нежели требование нынешнего владельца. Если, и только если противник может успешно продемонстрировать это, подлежащее вопросу владение должно быть возвращено ему как его собственность. С другой стороны, если противник не может доказать свою правоту, то владение не только остается собственностью его нынешнего владельца, но и нынешний владелец, в свою очередь, приобретает законное требование к своему оппоненту. Ибо тело и время нынешнего обладателя были незаконно присвоены им во время разбирательства. Он мог бы делать со своим временем другие, более приятные вещи, нежели защищать свою собственность от посягательства.

 

И еще один важный момент: процедура, которая должна быть выбрана для совершения правосудия по только что обозначенным направлениям, ясна и подразумевается в самой цели мирного, аргументированного разрешения конфликта. Поскольку оба претендента в любом имущественном споре — Джон и Джим — выдвигают или отстаивают противоположные истинностные требования — «я, Джон, являюсь законным владельцем такого-то ресурса» против «нет, я, Джим, являюсь законным владельцем этого ресурса» — и, следовательно, и Джон, и Джим заинтересованы и настроены в пользу конкретного исхода судебного разбирательства, так что только какой-то незаинтересованной или нейтральной третьей стороне может быть доверена задача отправления правосудия. Конечно, эта процедура не гарантирует, что правосудие всегда будет восстановлено. Но это гарантирует, что вероятность несправедливых приговоров сведена к минимуму, а ошибки в суждениях наиболее вероятны и легко исправимы. Короче говоря, для каждого имущественного спора между двумя (или более) противоборствующими сторонами, ни одна сторона никогда не может выносить решение и выступать в качестве окончательного судьи в любом споре, затрагивающем ее саму. Напротив, каждое обращение к правосудию всегда должно быть обращено к «посторонним», то есть к беспристрастным сторонним судьям.

 

Мы можем назвать социальный порядок, возникающий в результате применения этих принципов и процедур: «естественным порядком», «системой естественной справедливости», «обществом частного права» или «конституцией свободы».

 

Интересно, что, хотя предписания и требования естественного порядка кажутся интуитивно правдоподобными, разумными и нетребовательными к его составным частям, то есть к нам как отдельным субъектам, на самом деле, однако, мы живем в мире, который резко отклоняется от такого порядка. Конечно, в гражданской жизни и разрешении гражданских споров все ещё можно найти следы естественного права и справедливости, но естественное право становится все более деформированным, искаженным, развращённым, заваленным и затопленным под становящимися всё более высокими горами законодательных актов, то есть правилами и процедурами, противоречащими естественному праву и справедливости.

 

Нетрудно выявить первопричину этого всё более заметного отклонения социальной реальности от естественного порядка вещей и объяснить эту трансформацию как необходимое следствие одной элементарной и фундаментальной ошибки. Эта ошибка — «первородный грех», если угодно, — является монополизацией функций судьи. То есть «первородный грех» состоит в том, чтобы назначить только одного человека или агентство (но никого больше!) в качестве окончательного судьи во всех конфликтах, включая случаи, в которых он является одной из сторон конфликта.

 

Организация такой монополии, по-видимому, соответствует классическому определению государства как монополиста на принятие окончательных решений и применения насилия на некоторой территории, которую оно приобрело не посредством добровольной передачи прав. Государству — и только ему — позволено судить о своих собственных действиях и насильственно приводить в исполнение свои собственные решения.

 

Это влечет за собой двойное нарушение естественного права и справедливости. С одной стороны потому, что государство запрещает всем, кто участвует в имущественном споре с ним, обращаться за правосудием к любому потенциальному независимому судье; и потому, что государство исключает всех остальных (кроме себя) от возможности предложения своих судебных услуг в таких конфликтах.

 

Из этой ошибки следуют предсказуемые последствия. Как универсальное правило, каждая монополия, защищённая от конкуренции, приводит к более высоким ценам и более низкому качеству рассматриваемого продукта или услуги, нежели это было бы в противном случае. Конкретно в случае судебной монополии и службы судопроизводства это означает, с одной стороны, что качество права и справедливости снизится, а естественное право будет последовательно заменено монополистическим законодательством. Вполне предсказуемо, что монополист будет использовать своё положение лица, принимающего окончательное решение, не только для разрешения конфликта между конкурирующими собственниками, но и для инициирования или провоцирования конфликтов с частными собственниками, чтобы затем решить такие конфликты в свою пользу, то есть экспроприировать справедливо полученную собственность других лиц в свою пользу на основе собственных выдуманных правовых актов. А с другой стороны, цена, которую придется заплатить за справедливость, вырастет. Фактически, цена справедливости будет не просто «более высокой ценой», которую искатели справедливости могут заплатить (как это было бы в случае любой другой монополии), но налогом, который искатели справедливости должны платить независимо от того, согласны они на это или нет. То есть частные собственники, участвующие в имущественных спорах с государством, не только будут экспроприированы законодательно, но и должны будут платить государству за эту «услугу» экспроприации.

 

В сущности, с установлением судебной монополии, вся частная собственность становится по существу символической собственностью, так как частная собственность является частной лишь временно и остаётся под частным контролем только до тех пор, пока какой-либо государственный закон или нормативное регулирование не установит противоположное, создавая тем самым среду постоянной правовой неопределенности и вызывая изменение нормы временных предпочтений.

 

Позвольте мне назвать этот процесс, который приходит в движение вместе с институтом государства: прогрессирующее отклонение от естественного порядка и системы правосудия и растущее размывание всех прав частной собственности и соответствующий рост законодательной и регулирующей власти государства — процесс децивилизации.

 

Хотя процесс децивилизации, начавшийся с создания государства, устойчив в своём направлении, он может протекать с разной скоростью в разное время и в разных местах, иногда медленнее, а иногда быстрее. Однако можно выявить и другую, дополнительную ошибку, которая приведет к ускорению процесса децивилизации. Вторая ошибка — это превращение государства в демократическое государство. Эта трансформация не предполагает какого-либо изменения статуса государства как судебного монополиста. Тем не менее, она включает в себя значительное двоякое изменение: поступление на государственную службу и на должность верховного судьи открыты на определённый временной промежуток для каждого (взрослого) жителя данной территории, который сможет стать победителем на регулярно повторяющихся тайных выборах по системе «один человек — один голос».

 

Вполне предсказуемо, что это изменение приведет к систематическому ускорению процесса децивилизации.

 

С одной стороны, как убедительно продемонстрировал Гельмут Шек, чувство зависти является одним из наиболее распространенных и мощных децивилизующих мотивационных сил. Поэтому все главные религии осуждают стремление к собственности ближних как греховное. В естественном порядке или системе естественного права и справедливости люди тоже, одни больше, а другие меньше, испытывают искушение экспроприировать собственность других в своих собственных интересах. Но при естественном порядке, в полном соответствии с религиозными предписаниями, такие искушения считаются безнравственными и незаконными, и каждый должен подавлять любые подобные желания. При наличии государства небольшому числу лиц позволено предаваться этим безнравственным желаниям в течение неопределенного периода времени и использовать законодательство и налогообложение как средства удовлетворения своих собственных желаний в отношении собственности других. Однако только при демократии, то есть при свободном и неограниченном доступе к аппарату власти, снимаются все моральные ограничения и запреты на захват чужой законной собственности. Каждый волен предаваться таким искушениям, предлагать и продвигать все мыслимые меры законодательства и налогообложения, чтобы получить преимущества за счет других людей. То есть, в то время как в естественном порядке каждый должен тратить свое время исключительно на производство или потребление, в демократических обществах все больше времени тратится на политику, то есть на пропаганду и поощрение деятельности, которая не является ни производственной, ни потребительской, но эксплуататорской и паразитирующей на чужой собственности. В самом деле, даже противники такого развития событий должны все больше своего времени тратить не на производственную деятельность, а на политику, хотя бы для того, чтобы защитить себя и свою собственность или принять меры предосторожности против таких попыток. Фактически, в демократических обществах появляется новый класс людей — политики, чья профессия состоит в том, чтобы предлагать и продвигать законы — декреты и налоги, предназначенные для экспроприации собственности одних в интересах других (включая, прежде всего, самих себя).

 

Более того, из-за регулярно повторяющихся выборов, политизация общества никогда не прекращается, а постоянно возобновляется и продолжается. Таким образом, усиливается правовая неопределенность или беззаконие, а социальные временные предпочтения будут изменяться сильнее, все больше сокращая временной горизонт, учитываемый в планах действий. И в процессе политической конкуренции, то есть в борьбе за пост высшего лица, принимающего решения, на вершину поднимутся такие политики и политические партии, которые обладают наименьшей моральной щепетильностью и лучшими навыками демагогии, то есть выдвигают и пропагандируют наиболее популярные аморальные и незаконные требования, список которых практически безграничен.

 

С другой стороны — демократия приведет к росту коррупции. С открытым доступом к аппарату власти, сопротивление государственному регулированию будет уменьшаться, а размер государства будет расти. Число государственных служащих будет увеличиваться, и поскольку их доходы и средства к существованию зависят от сохранения законодательной и налоговой власти государства, они не обязательно, но с большой долей вероятности станут надежными и лояльными сторонниками государства. В частности, класс интеллектуалов, то есть производителей слов, в отличие от производителей вещей, таким образом, будет куплен и развращен. Поскольку рыночный спрос на слова невелик и непостоянен, интеллектуалы всегда отчаянно нуждаются в любой помощи, чтобы удержаться на плаву, а государство, постоянно нуждающееся в идеологической поддержке для своего безжалостного наступления против естественного права и справедливости, охотно предлагает такую помощь и нанимает их в качестве тех, кто будет формировать общественное мнение.

 

Но коррупция коснётся не только государственных служащих. Налоговые поступления и государственный контроль над другими неденежными активами, намного превысят уровень, который необходим для найма государственных служащих. Государство также может перераспределять доходы между различными членами гражданского общества. Лояльность бедных и угнетенных может быть обеспечена с помощью так называемых программ социального обеспечения, а богатых управляющих в сферах финансов и промышленности можно подкупить с помощью предлагаемых привилегий, контрактов и процентных государственных облигаций. Такая же политика может быть использована для «разделения» членов гражданского общества для облегчения контроля всё более «атомизированного» населения. Разделяй и властвуй!

 

В то время, как основное направление социального развития можно с уверенностью предсказать, основываясь на нескольких элементарных предположениях о природе человека, государства и демократии в частности, все детали, касающиеся процесса децивилизации, остаются неопределенными и неясными. Чтобы быть более конкретным, необходимо обратиться к истории. В частности, следует обратить внимание на последние сто лет, то есть на историю с момента окончания Первой мировой войны в 1918 году, когда современная демократия вступила в свои права, вытеснив прежнее монархическое государство.

 

Хотя история подтверждает общее предсказание, фактические результаты превосходят самые худшие опасения. Что касается морального вырождения и коррупции, используя США в качестве примера модели демократического государства, нескольких показателей будет достаточно для иллюстрации положения дел.

 

В США до 1937 года не существовало Кодекса Федеральных правил — документа, в котором перечислялись бы все правительственные правила и предписания. К 1960 году Кодекс достиг 22 877 страниц, а к 2012 году он расширился до 174 545 страниц, разделенных на 50 разделов, которые регулировали в мельчайших деталях производство всего, что только можно себе представить, от сельского хозяйства и воздухоплавания до транспорта, дикой природы и рыболовства. В то время как естественное право состоит только из трех принципов: прав собственности, первоначального присвоения собственности и контрактной передачи собственности от одного владельца к следующему, сегодня, после ста лет демократии, ни один аспект производства и потребления не остается свободным и нерегулируемым. Кроме того, до этого времени существовало не более нескольких «федеральных преступлений», касающихся таких вопросов, как «государственная измена» или «подкуп федеральных должностных лиц» (в то время как все «обычные» преступления были определены и преследовались отдельными штатами). К 1980 году число «федеральных преступлений» выросло примерно до 3 000, а к 2007 году достигло 4 450, которые криминализуют не только все большее количество действий и преступлений, в которых нет жертвы, но и все больше мотивов, мыслей и слов.

 

В качестве второго показателя степени коррупции показательно сопоставление общей численности населения с числом тех, чьё существование обеспечивает государство. В настоящее время общая численность населения США составляет около 320 миллионов, или около 260 миллионов, если вычесть число людей моложе 18 лет и не имеющих права голоса. В отличие от этого, число людей, чьё существование полностью или в частично зависит от государственного финансирования, включает следующие группы лиц: число государственных служащих (всех уровней управления) составляет около 22 миллионов. 46 миллионов человек получают талоны на питание. 66 миллионов человек являются получателями «социального пособия». 8 миллионов человек получают «выплаты по безработице». Расходы федерального правительства на одни лишь коммерческие организации составляют около 500 миллиардов долларов, на которых занято, по оценкам Чарльза Мюррея, около 22 процентов американских рабочих или около 36 миллионов человек. Наконец, НКО и НПО с общим годовым доходом в 2 триллиона долларов и почти 12 миллионами сотрудников получают около трети своего финансирования от правительства, что составляет еще около 3 миллионов человек — таким образом, общее число зависимых от государства составляет около 181 миллиона человек. То есть только 79 миллионов человек или около трети взрослого (старше 18 лет) населения США (или около 25 процентов от общей численности населения) можно считать финансово полностью или в значительной степени независимыми от государства, тогда как около 70 процентов взрослого населения США и 57 процентов от общей численности населения должны считаться зависимыми от государства.

 

Наконец, в качестве третьего показателя морального вырождения и коррупции поучителен взгляд на верхушку демократической государственной системы: на политиков и политические партии, которые управляют и руководят демократическим шоу. В этом отношении, смотрим ли мы на США или на любое из государство, картина представляется одинаково ясной и мрачной одновременно. Если судить по стандартам естественного права и справедливости, то все политики, представители всех партий и практически все без исключения виновны, прямо или косвенно, в убийствах, интервенциях, конфискациях, кражах, мошенничестве и незаконном обороте краденого в огромных и непрекращающихся масштабах. И каждое новое поколение политиков и партий оказывается хуже, и нагромождает еще больше зверств и извращений на вершину уже существующей горы, что человек начинает чувствовать ностальгию по прошлому.

 

Все они должны быть повешены, посажены в тюрьму или вынуждены выплатить компенсацию за свои преступления.

[Прим. переводчика — 282 УК РФ]

 

Но вместо этого они расхаживают на публике средь бела дня и провозглашают себя — с присущей им напыщенностью и высокомерием — святыми благодетелями: добрыми самаритянами, бескорыстными государственными служащими, меценатами и спасителями всего человечества. С помощью нанятой интеллигенции, они рассказывают публике, что, как и в стране чудес Алисы, ничто не является тем, чем кажется:

 

— Когда я использую какое-нибудь слово, — ответил Шалтай-Болтай довольно высокомерным тоном, — оно значит только то, что я захочу — не больше и не меньше.

— Вопрос в том, как же вы можете заставить слова означать такие разные вещи?

— Все дело в том, — ответил ей Шалтай-Болтай, — кто их хозяин.

 

И это политики, которые обладают властью, и которые утверждают, что агрессия, вторжение, убийство и война на самом деле являются самообороной, тогда как самооборона – это агрессия, вторжение, убийство и война. Свобода – это принуждение, а принуждение – это свобода. Сбережения и инвестиции – это потребление, а потребление – это сбережения и инвестиции. Деньги – это бумага, а бумага – это деньги. Налоги – это добровольные платежи, а добровольно уплаченные платежи – эксплуататорские налоги. Контракты – это не контракты, и никакие контракты не являются контрактами. Производители – это паразиты, а паразиты – это производители. Экспроприация – это реституция, а реституция – это экспроприация. Действительно, то, что мы можем видеть, слышать или ощущать – не существует, а то, что мы не можем видеть, слышать или ощущать – существует. Нормальное – это ненормальное, а ненормальное – нормальное. Черное – это белое, а белое – это черное. Мужчина – это женщина, а женщина – мужчина и т.д.

 

Хуже того, подавляющее большинство населения, намного превышающее число людей, которые существуют за счёт государства, верят в эту чушь. Политиков не презирают и не высмеивают, но высоко ценят, аплодируют, восхищаются и даже прославляют в массах. В их присутствии большинство людей проявляют благоговейный трепет, покорность и раболепие. Действительно, даже те, кто выступает против или осуждает одного конкретного политика или партию, делают это почти всегда только для того, чтобы предложить или приветствовать еще одного, другого, но столь же абсурдного и нелепого политика или партию. А интеллигенция, используя свою собственную абракадабру, вторя болтовне того или иного политика или политической партии, фактически поклоняется перед ними.

 

С другой стороны, число тех, кто все еще придерживается принципов естественного права и справедливости как основы всех моральных суждений, и кто оценивает современный мир соответственно как «Абсурдистан», то есть сумасшедший дом, управляемый сумасшедшими мегаломанами, составляет сегодня не более чем ничтожное меньшинство населения, меньшее по размеру даже, чем печально известный «1 процент сверхбогатых» левых (и почти не пересекающееся с этой группой). И еще меньше тех, кто признает, хотя и смутно, систематическую причину такого положения. И все они — те немногие здравомыслящие люди, которые не потеряли рассудок — находятся под постоянной угрозой со стороны стражей и хранителей этого «Абсурдистана», называемого демократией, и клеймятся неандертальцами, реакционерами, экстремистами, тупицами, социопатами и подонками.

 

Что подводит меня к разговору о «Property and Freedom Society» (PFS). Потому что PFS целенаправленно собирает именно таких отверженных «неандертальцев»: людей, которые видят насквозь происходящий перед их глазами «Schmierentheater» (фарс), в котором принимают участие все болтливые политики и любимцы масс-медиа, и у которых есть только одно желание: уйти, то есть отказаться от правовой системы, навязанной им демократическим государством.

 

Но где бы ни жили эти «неандертальцы», они оказываются в затруднительном положении: выход забаррикадирован или полностью закрыт. Отделение от территории государства не допускается. Человек может эмигрировать из одной страны в другую и покинуть государство A — тем самым попав под юрисдикцию государства Б. Но его недвижимость, особенно в случае её продажи, остается, таким образом, под юрисдикцией государства A. То есть, никто и нигде не может уйти вместе со своим имуществом. Отделение не только запрещено и рассматривается политиками как измена, но оно также считается уклонением от своих обязанностей и подавляющей массой «образованной» или, скорее, промытой мозгами общественности. Таким образом, для «неандертальцев» ситуация представляется безнадежной.

 

PFS, конечно, не может предложить выход из этого затруднительного положения. Его собрания также должны проходить на определенной территории и, следовательно, подчиняться государственному праву и юрисдикции. Нельзя даже считать само собой разумеющимся, что такие встречи, как наша, будут разрешены всегда и везде. Таким образом, встречи PFS не могут предложить ничего, кроме кратковременного бегства от нашей реальной жизни в качестве заключенных сумасшедшего дома, если не на земле, то, по крайней мере, в виртуальной реальности идей, мыслей и аргументов.

 

Но, конечно, эти встречи имеют серьёзную цель. Они хотят добиться перемен в реальном мире. Как минимум, они хотят предотвратить полное исчезновение «неандертальской культуры», то есть культуры естественного права, порядка и справедливости. Они хотят помочь сохранить и обеспечить интеллектуальное пищу для этого все более редкого вида людей.

 

Более амбициозная цель PFS состоит в том, чтобы помочь этим «неандертальцам» и их культуре восстановить свою мощь в глазах общественности, выставляя их на всеобщее обозрение и демонстрируя их как уникальный и привлекательный вид и контркультуру.

 

Для достижения этой цели PFS, как это ни парадоксально, проводит политику строгого отбора, то есть политику включения и исключения. Таким образом, с одной стороны, PFS систематически исключает и подвергает дискриминации всех представителей и пропагандистов нынешней, доминирующей демократической государственной культуры: всех профессиональных политиков, государственных: -судей, -прокуроров, -тюремщиков, -убийц, -сборщиков налогов и -банкиров, подстрекателей войны и сторонников социализма, правового позитивизма, морального релятивизма и эгалитаризма всех видов. С другой стороны, PFS ищет и принимает людей, которые считают истинным изречение Томаса Джефферсона о том, что «не существует истины, которой я боюсь или не желал бы, чтобы она была известна всему миру», которым неизвестно интеллектуальное «табу» и «политическая корректность», но которые привержены бескомпромиссному интеллектуальному радикализму, готовые следовать велениям разума, куда бы они ни вели. Более конкретно, PFS ищет и принимает только сторонников, которые признают справедливым существование частной собственности и прав на неё, свободу договоров, ассоциаций, торговли и мира.

 

Придерживаясь этой политики, PFS после десяти лет своего существования утвердилась в качестве монополиста в мире интеллектуальных сообществ: сообщества, состоящего из исключительных личностей всех возрастов, профессий и наций, которые не имеют себе равных в междисциплинарной широте и глубине своего радикализма, собранных в красивой обстановке, объединенных духом товарищества и свободного от этатистов; сообщество, презираемое и даже ненавидимое (но которому втайне завидуют) всеми подозрительными лицами, и которое приветствуется всеми, кто имел возможность быть его частью.

 

Однако, в отличие от других, «обычных» монополий, я не ставлю своей целью сохранение и поддержание нынешнего монопольного положения PFS. Как раз наоборот. Подавая пример, производя привлекательный и действительно красивый продукт — частное общественное благо, если хотите — я надеюсь, что нынешнее монопольное положение PFS будет лишь временным и что его пример послужит вдохновением для всех остальных, что возникнет все больше и больше подобных организаций и встреч, что доминирующее демократическое бескультурье будет, таким образом, подвергаться всё большему публичному осмеянию, и что в конечном счете они, сторонники и выразители господствующего демократического бескультурья, будут считаться изгоями в цивилизованном обществе.

 

Есть некоторые положительные признаки этого: однодневные мероприятия Mises Circle в крупных городах США, встречи Wertewirtschaft Рахима Тагизадегана в Австрии и конференции Eigentuemlich-Frei Андре Лихтшлага в Германии. Однако я боюсь, что соответствовать достижениям PFS будет непростой задачей и что она еще довольно долго будет сохранять свой уникальный статус. Лично я планирую продолжать этот проект до тех пор, пока моя сила (и особенно сила Гюльчины) будет сохраняться, и, что еще более важно, до тех пор, пока вы будете продолжать приходить и эффективно поддерживать интеллектуальное детище, которым является PFS.

 

Глава 3. Либертарианство и альт-райт: в поисках либертарианской стратегии социальных изменений

 

Нам известна судьба терминов либерал и либерализм. Ими было названо такое множество различных людей и различных позиций, что они потеряли свои значения и стали бессмысленными, не поддающимися расшифровке ярлыками. Та же участь теперь все больше угрожает терминам либертарианец и либертарианство, которые были изобретены, чтобы восстановить концептуальную точность, утраченную с исчезновением прежних ярлыков.

 

Однако история современного либертарианства еще достаточно молода. Она началась в гостиной Мюррея Ротбарда и нашла свое первое квази-каноническое выражение в работе «К новой свободе: либертарианский манифест», опубликованной в 1973 году. И поэтому, я все еще надеюсь, и все еще не готов отказаться от либертарианства, как оно определено и объяснено Ротбардом с непревзойденной концептуальной ясностью и точностью, несмотря на бесчисленные попытки так называемых либертарианцев замутить воду и присвоить себе доброе имя либертарианства для чего-то совершенно другого.

 

Теоретическое, неопровержимое ядро либертарианской доктрины является простым для понимания, и я уже неоднократно объяснял это здесь. Если бы в мире не существовало дефицита благ, человеческие конфликты или, точнее, физические столкновения, были бы невозможны. Межличностные конфликты — это всегда конфликты, касающиеся дефицитных вещей. Я хочу сделать А с данной вещью, а вы хотите сделать Б с той же самой вещью. Из-за таких конфликтов — и потому что мы способны общаться и спорить друг с другом — мы ищем нормы поведения с целью избежать этих конфликтов. Целью норм является предотвращение конфликтов. Если бы мы не хотели избегать конфликтов, то поиск норм поведения был бы бессмысленным. Мы бы просто сражались друг с другом.

 

При отсутствии совершенной гармонии всех интересов, конфликты в отношении дефицитных ресурсов могут быть устранены только в том случае, если все такие ресурсы будут переданы в частную, исключительную собственность какому-либо конкретному лицу или группе лиц. Только тогда я смогу действовать (со своими вещами) независимо от вас (со своими вещами) без применения агрессии.

 

Но кто владеет каким дефицитным ресурсом как своей частной собственностью, а кто нет? Во-первых: каждый человек владеет своим физическим телом, которое контролирует только он. А во-вторых, дефицитными ресурсами, которыми можно управлять только косвенно (то есть которые должны быть присвоены с помощью наших тел), исключительный контроль (собственность) приобретается за счёт правила первичного присвоения или за счет добровольного (бесконфликтного) обмена с предыдущим владельцем. Ибо только первый, кто присвоит ресурс (и все последующие собственники, связанные с ним цепью добровольных обменов) могут приобрести и получить контроль над ним без конфликта, то есть мирным путем. В противном случае , если вместо этого исключительный контроль назначается другому, противостояния не удастся избежать, что противоречат самой цели непреложных норм.

 

Если вы хотите жить в мире с другими людьми и избегать всех физических конфликтов, а если таковые действительно происходят, стремиться разрешить их мирным путем, то вы должны быть анархистом или, точнее, анархистом и сторонником частной собственности, то есть анархо-капиталистом.

 

Затем, не вдаваясь в подробности, повторяю: любой, кем бы он ни был, не является либертарианцем или является фальшивым либертарианецем, если он утверждает и отстаивает одно или несколько из следующих положений: необходимость существования государства, «общественной» (государственной) собственности и налогов для того, чтобы жить в мире; существование любых так называемых «прав человека» или «гражданских прав», отличных от прав частной собственности, таких как «права женщин», «права гомосексуалистов», «права меньшинств», «право» не подвергаться дискриминации, «право» на свободную и неограниченную иммиграцию, «право» на гарантированный минимальный доход или на бесплатное медицинское обслуживание, или «право» на свободу от того, что кажется неприятным. Сторонники любого из этих «прав» могут называть себя как угодно, и как либертарианцы мы вполне можем сотрудничать с ними, поскольку такое сотрудничество обещает приблизить нас к нашей конечной цели, но они не либертарианцы или лишь фальшивые либертарианцы.

 

Так вот, по дороге на форум произошла забавная вещь. В то время как Ротбард и я, следуя по его стопам, не принимали этих положений, поддельные либертарианцы, то есть люди, принимающие ложные утверждения, которые не совместимы с либертарианством и многие, возможно, честные, но недалекие борцы за свободу, считали нас как своими betes noires, так и самим воплощением зла. Ротбарда, духовного лидера либертарианства, эта так называемая «антифашистская» толпа заклеймила как реакционера, расиста, сексиста, авторитариста, элитиста, ксенофоба, фашиста и, в довершение всего, ненавидящем себя евреем-нацистом. И я унаследовал все эти почетные титулы (за исключением звания еврея), плюс еще несколько. Так что же здесь произошло смешного?

 

Попытка разработать ответ на этот вопрос подводит меня к теме этой речи: отношения между либертарианством и альтернативными правыми или «альт-райтами», которые приобрели национальную и международную известность после того, как Хиллари Клинтон во время своей президентской кампании 2016 года назвала их «кучкой убогих», болеющих за Трампа (и чье руководство, к его чести, после победы Трампа на выборах быстро порвало с ним, когда он оказался просто еще одним разжигателем войны).

 

Движение альтернативных правых является, по существу, преемником палео-консервативного движения, которое получило известность в начале 1990-х годов, с колумнистом и автором бестселлеров Патриком Бьюкененом в качестве его самого известного представителя. К концу 1990-х годов оно затихло, и в последнее время, в свете неуклонно растущего ущерба, нанесенного Америке и ее репутации сменяющими друг друга администрациями Буша I, Клинтона, Буша II и Обамы, оно вновь стало проявлять себя более энергично, чем раньше, под новым ярлыком альт-райтов. Многие из ведущих людей, связанных с альтернативными правыми, появлялись на наших встречах в течение многих лет. Пол Готфрид, который первым придумал этот термин, Питер Бримелоу, Ричард Линн, Джаред Тейлор, Джон Дербишир, Стив Сейлер и Ричард Спенсер. Кроме того, имя Шона Габба и мое имя регулярно упоминаются в связи с Alt-Right, и моя работа была связана также тесно связанна с неоконсервативным движением, вдохновленным Кертисом Ярвином (он же Mencius Moldbug) и его ныне несуществующим блогом «Unqualified Reservations». В общем, эти личные отношения и связи принесли мне несколько почетных упоминаний обо мне от самой известной американской лиги клеветы и дезинформации, SPLC (он же Soviet Poverty Lie Center).

 

А теперь: как насчет отношений между либертарианством и альт-райт и моих причин для приглашения ведущих представителей альтернативных правых на встречи с либертарианцами? Либертарианцы объединены неоспоримыми теоретическими положениями, упомянутыми в самом начале. Они четко представляют себе цель, которую хотят достичь. Но либертарианская доктрина не предполагает многого, что касается следующих вопросов: во-первых, как сохранить либертарианский порядок, который был однажды достигнут. И во-вторых, как достичь либертарианского порядка из не либертарианской отправной точки, что требует (A) правильного описания этой отправной точки и (Б) правильного определения препятствий, возникающих на пути достижения либертарианских целей этой самой отправной точкой. Чтобы ответить на эти вопросы, помимо теории вам также потребуется некоторое знание о человеческой психологии и социологии, или хотя бы крупица здравого смысла. Тем не менее, многие либертарианцы и фальшивые либертарианцы просто не знакомы с человеческой психологией и социологией, или даже лишены какого-либо здравого смысла. Они слепо принимают, вопреки всем эмпирическим свидетельствам, эгалитарный, чистый взгляд на человеческую природу, на то, что все люди и все общества и культуры по существу равны и взаимозаменяемы.

 

Хотя многое из современного либертарианства можно охарактеризовать как теорию, которая не принимает в расчёт эмпирические психологические и социологические факты, большую часть движения альтернативных правых можно описать, напротив, как полную психологического и социологического опыта, но лишенную теоретических основ. Альт-райты не объединены общепринятой теорией, и не существует ничего, даже отдаленно напоминающего канонический текст, определяющий его смысл. Скорее, альт-райты едины в своем описании современного мира, и в частности США и так называемого западного мира, а также в выявлении и диагностике его социальных патологий. На самом деле, было правильно отмечено, что альт-райты гораздо более объединены тем, против чего они выступают, нежели тем, что они поддерживают. Они выступают против и страстно ненавидят элиты, контролирующие государство и академические круги. Почему? Потому что они способствуют социальному вырождению. Таким образом, они поощряют, а альт-райты решительно выступают против эгалитаризма, позитивных действий («недискриминации»), мультикультурализма и «свободной» массовой иммиграции как средства достижения мультикультурализма. Кроме того, альт-райты ненавидят все, что связано с культурным марксизмом и «политической корректностью» и стратегически мудро пожимают плечами, не принося извинений об обвинении в расизме, сексизме, элитизме, супрематизме, гомофобстве, ксенофобстве и прочему. Альт-райты также смеются над безнадежно наивным программным лозунгом фальшивых либертарианцев (который мой молодой немецкий друг Андре Лихтшлаг назвал «Liberallala-Libertarians») «мира, любви и свободы», соответствующим образом переведенным на немецкий язык Лихтшлагом как «Friede, Freude, Eierkuchen«. Резко контрастируя с этим, альт-райты настаивают на том, что жизнь — это также вражда, ненависть, борьба и сражение, причем не только между отдельными людьми, но и между различными группами людей, действующими совместно. «Millennial Woes» (Колин Робертсон), таким образом удачно суммировал Альт-райт: «Равенство — это чушь собачья. Иерархия имеет значение. Расы отличаются друг от друга. Люди имеют разный пол. Мораль имеет значение, а вырождение реально. Культуры не равны, и мы не обязаны думать, что они равны. Человек — падшее существо, и в жизни есть нечто большее, чем пустой материализм. Наконец, белая раса имеет значение, а цивилизация драгоценна. Это Альт-райт».

 

Однако, при отсутствии какой-либо объединяющей теории, между альтернативными правыми существует гораздо меньше согласия относительно цели, которую они в конечном счете хотят достичь. Многие из ее лидеров имеют явно либертарианские наклонности, особенно те, которые пришли сюда (что, конечно же, было причиной их приглашения сюда), даже если они не являются стопроцентными сторонниками и не идентифицируют себя как таковые. Все альт-райты, которые появились здесь, например, были знакомы с Ротбардом и его работой, в то время когда последний кандидат в президенты от Либертарианской партии никогда даже не слышал имени Ротбарда, и все они, насколько мне известно, были явными сторонниками Рона Пола во время его кампании по выдвижению от Республиканской партии на пост президента, в то время когда многие самопровозглашенные либертарианцы нападали и пытались очернить Рона Пола за его якобы (вы уже знаете, что сейчас происходит) «расистские» взгляды.

 

Однако некоторые лидеры альт-правых и многие из их рядовых последователей также поддержали взгляды, несовместимые с либертарианством. Как Бьюкенен раньше и Трамп сейчас, они непреклонны в отношении усиления политики ограничительной, высокоселективной и дискриминационной иммиграции (что полностью совместимо с либертарианством и его желанием свободы ассоциации и противостояния принудительной интеграции) с резкой политикой ограниченной торговли, экономического протекционизма и защитных тарифов (что противоречит либертарианству и враждебно человеческому процветанию). (Позвольте мне поспешить добавить здесь, что, несмотря на мои опасения относительно его «экономики», я все еще считаю Пэта Бьюкенена великим человеком.)

 

Другие забрели еще дальше, например Ричард Спенсер, который первым популяризировал термин альт-райт. Тем временем, благодаря нескольким недавним рекламным трюкам, которые принесли ему некоторую известность в США, Спенсер претендовал на звание главного лидера объединенного движения (попытка, кстати, которая была высмеяна Таки Теодоракопулосом, ветераном палеоконсервативного (ставшего альт-райт) движения и бывшим работодателем Спенсера). Когда Спенсер появился здесь несколько лет назад, он все еще демонстрировал сильные либертарианские наклонности. К сожалению, однако, это изменилось, и Спенсер теперь осуждает без каких-либо оговорок всех либертарианцев и все либертарианское и зашел так далеко, что даже принимает социализм, пока это социализм только для белых людей. Какое ужасное разочарование!

 

Учитывая отсутствие каких-либо теоретических оснований, этот раскол движения альт-райт на конкурирующие фракции вряд ли можно считать сюрпризом. Но этот факт не должен вводить в заблуждение, потому что альт-райты придерживаются многих взглядов, которые играют центральную роль в приближении ответа на два ранее упомянутых вопроса о либертарианской теории: о том, как сохранить либертарианской социальный порядок и как перейти к такому порядку вместо текущего, решительно ООН-либерального статус-кво. Эти прозрения не были открыты альт-райтами. Они были определены задолго до них и действительно, в значительной степени они представляют собой не более, чем здравый смысл. Но в последнее время такие озарения были погребены под горами эгалитарной, левой пропаганды, и альт-райтам следует приписать то, что они вернулись в истокам.

 

Чтобы проиллюстрировать важность этого, позвольте мне сначала ответить на первый вопрос оставшийся без ответа.

 

Многие либертарианцы придерживаются мнения, что все, что необходимо для поддержания либертарианского социального порядка, – это строгое соблюдение принципа ненападения (NAP). В противном случае, пока человек воздерживается от агрессии, по их мнению, должен действовать принцип «живи и дай жить другим». Тем не менее, безусловно, пока принцип «живи и дай жить другим» звучит привлекательно для подростков во время бунтов против авторитета родителей и всех социальных норм (и многие молодые люди были изначально привлечены к либертарианству полагая, что это «живи и дай жить другим» – это суть либертарианства), и хотя принцип NAP действительно может работать для людей, живущих далеко друг от друга и которые взаимодействуют друг с другом лишь косвенным образом, то применения NAP оказывается недостаточно, когда речь идёт о людях, живущих в непосредственной близости друг от друга, будь то соседи или сожители одной общины.

 

Достаточно простого примера, чтобы прийти к этому выводу. Предположим, рядом появляется новый сосед. Этот сосед никоим образом не нападает на вас или вашу собственность, но он является «плохим» соседом. Он загромождает свой собственный соседний участок, превращая его в мусорную кучу; на открытом месте, чтобы вы видели, он занимается ритуальным забоем животных, он превращает свой дом в «Freudenhaus», бордель, который клиенты посещают круглые сутки; он никогда не подает руку помощи и никогда не выполняет никаких своих обещаний; или он не может или отказывается говорить с вами на вашем собственном языке и т.д. Ваша жизнь превращается в кошмар. И все же вы не можете использовать насилие против него, потому что он не напал на вас. А что вы можете предпринять? Вы можете избегать его и подвергнуть остракизму. Но ваш ближний не обращает на это внимания, так как вы единственный, кто таким образом «наказывает» его, если это вообще имеет для него какое-либо значение. Вы должны иметь общественное уважение и авторитет, или вы должны обратиться к кому-то, кто им обладает, чтобы убедить всех или, по крайней мере, большинство членов вашей общины, сделать то же самое, сделав плохого соседа социальным изгоем, чтобы оказать на него достаточное давление, чтобы он продал свою собственность и ушел (существует много либертарианцев, которые в дополнение к своему идеалу «живи и дай жить другим» также приветствуют девиз «не признавай ничей авторитет!»).

 

Каков урок? Мирное сосуществование соседей и людей, находящихся в постоянном непосредственном контакте друг с другом на определенной территории — спокойный, общительный социальный порядок — требует также единства культуры: языка, религии и обычаев. Возможно мирное сосуществование различных культур на отдаленных, физически разделенных территориях, но мультикультурализм, культурная гетерогенность не могут существовать в одном и том же месте и на одной территории, не приводя к снижению социального доверия, усилению напряженности и, в конечном счете, призыву к «сильному человеку» и разрушению всего, что напоминает либертарианский социальный порядок.

 

Более того: для поддержания либертарианских порядков всегда нужно быть настороже против «плохих» (пусть даже и неагрессивных) соседей посредством социального остракизма, и даже более бдительно она должна быть защищена от соседей, которые открыто выступают за коммунизм, социализм, синдикализм или демократию в любых возможных формах. Они, создавая таким образом открытую угрозу для всей частной собственности и собственников, должны быть не только подвергнуты остракизму, но и, пользуясь уже известным мемом, «physically removed», если потребуется, с применением насилия и должны быть вынуждены уйти в другое место. Неисполнение этого правила неизбежно ведет к коммунизму, социализму, синдикализму или демократии, то есть к порядку, прямо противоположного либертарианству.

 

Имея в виду эти «правые» или, как я бы сказал, простые с точки зрения здравого смысла идеи, я обращаюсь теперь к более сложному вопросу о том, как двигаться в нужном направлении. И для этого было бы поучительно сначала кратко рассмотреть ответ, данный «Liberallala-Libertarians». В нем обнаруживается тот же самый фундаментальный эгалитаризм, хотя и в несколько иной форме, чем у либертарианцев, «живущих и дающих жить другим». Они, как я только что попытался показать, определяют то, что мы можем назвать «проблемой плохого соседа» несуществующей. Действительно, если вы предполагаете вопреки всем эмпирическим данным, что все люди, по существу, одинаковы, то «проблемы плохого соседа» не может существовать по определению.

 

Тот же самый эгалитарный, или как его предпочитают называть сами «Liberallala-Libertarians», «гуманистический» дух также присутствует в их ответе на вопрос о либертарианской стратегии. В двух словах, их совет таков: будьте любезны и говорите со всеми — и тогда, в конечном счете, лучшие либертарианские аргументы победят.

 

Однако за пределами эгалитарных фантазий, в реальном мире, либертарианцы должны прежде всего быть реалистами и признать с самого начала, как это делают альт-райты, неравенство не только отдельных людей, но и различных культур в качестве неустранимой данности человеческого существования. Мы должны признать, что существует множество врагов свободы, определяемых либертарианством; что во многих частях современного мира их контроль над населением настолько полон, что идеи свободы и либертарианского социального порядка практически неизвестны или считаются немыслимыми (за исключением некоторых праздных интеллектуальных игр или умственной гимнастики нескольких «экзотических» индивидов); и что только на Западе, в странах Западной и Центральной Европы и на землях, заселенных ее народами, идея свободы настолько глубоко укоренилась, что этим врагам все еще можно открыто бросить вызов.

 

Врагами, прежде всего, явля.ься правящие элиты, контролирующие государственный аппарат и в особенности «сильное государство» или так называемый «коллектив» военных, спецслужб, центральных банков и верховных судов. К ним также относятся руководители военно-промышленного комплекса, то есть номинально частных фирм, которые своим существованием обязаны государству как эксклюзивному или доминирующему покупателю их продукции, а также руководители крупных коммерческих банков, которые имеют привилегию создавать деньги и кредиты из воздуха, которые обязаны своим существованием Центральному банку в качестве «кредитора последней инстанции». Значит, они вместе – государство, крупный бизнес и крупные банки, сформировали чрезвычайно мощное, пусть и крошечное «общество взаимного восхищения», совместно ободрав огромную массу налогоплательщиков и живя на широкую ногу за их счет.

 

Вторая, гораздо более многочисленная группа врагов состоит из интеллектуалов, педагогов и «просветителей», начиная с высших академических уровней и вплоть до уровня начальных школ и детских садов. Финансируемые почти исключительно, прямо или косвенно, государством, они в своем подавляющем большинстве стали мягкими орудиями и добровольными палачами в руках правящей элиты, стремящейся к абсолютной власти и тотальному контролю. И третья группа – это журналисты, послушные продукты системы «государственного образования» и трусливые популяризаторы правительственной «информации».

 

Не менее важным в разработке либертарианской стратегии является ответ на следующий вопрос: кто является жертвой? Стандартный либертарианский ответ на этот вопрос таков: налогоплательщики. Тем не менее, хотя это по существу верно, это в лучшем случае только часть ответа, и либертарианцы могли бы узнать что-то в этом отношении от альт-райтов: потому что помимо узкоэкономического аспекта есть также более широкий культурный аспект, который должен быть принят во внимание при идентификации жертв.

 

Чтобы расширить и усилить свою власть, правящие элиты в течение многих десятилетий вели то, что Пэт Бьюкенен определил как систематическую «культурную войну», направленную на переоценку всех ценностей и разрушение всех естественных или, если угодно, «органических» социальных связей и институтов, таких как семьи, общины, этнические группы и генеалогически связанные нации, с тем чтобы создать все более атомизированное население, единственной общей характеристикой и объединяющей связью которого является его общая экзистенциальная зависимость от государства. Первым шагом в этом направлении, предпринятым уже полвека или даже больше назад, стало введение понятий «общее благо» и «социальное обеспечение». Таким образом, низший слой населения и пожилые люди превратились в иждивенцев, а ценность и значение семьи и общины, соответственно, уменьшилась и ослабла. В последнее время предпринимаются все более крупные шаги в этом направлении. Была провозглашена и пропагандирована новая «виктимология». Женщины, и в частности матери-одиночки, чернокожие, темнокожие, латиноамериканцы, гомосексуалисты, лесбиянки, бисексуалы и транссексуалы, получили статус «жертв» и юридические привилегии посредством законов о недискриминации или позитивных действиях. Кроме того, совсем недавно такие привилегии были распространены также на иностранных иммигрантов, будь то легальных или нелегальных, поскольку они относятся к одной из только что упомянутых категорий или являются членами нехристианских религий, например, таких как ислам. И каков же результат? Ранее упомянутая «проблема плохих соседей» не только не была устранена или решена, но и систематически поощрялась и усиливалась. Культурная однородность была уничтожена, а свобода ассоциаций, добровольная физическая сегрегация и разделение различных народов, общин, культур и традиций были заменены всепроникающей системой принудительной социальной интеграции. Кроме того, каждая упомянутая группа «жертв», таким образом, была противопоставлена друг другу, и все они были противопоставлены белым, гетеросексуальным, мужчинам-христианам и, в частности, тем, кто женат и имеет детей, как единственная оставшаяся юридически незащищенная группа. Таким образом, в результате переоценки всех ценностей, продвигаемых правящими элитами, мир перевернулся с ног на голову. Институт семьи с отцом, матерью и их детьми, которые легли в основу западной цивилизации, как самые свободные, самые трудолюбивые и создавшими современные блага цивилизации, которые известны человечеству, то есть тех, кто сделал самый большой вклад в развитие человечества, официально считаются источником всех социальных зол и поставлены в наиболее неблагоприятное положение из-за беспощадной политики элит «разделяй и властвуй».

 

Соответственно, учитывая нынешнее положение дел, любая многообещающая либертарианская стратегия должна, насколько это признает альт-райт, в первую очередь быть адаптирована и адресована этой группе наиболее сильно пострадавших людей. Белые супружеские пары христиан с детьми, в частности, если они также принадлежат к классу налогоплательщиков (а не налогополучателей), и каждый, кто больше всего похож или стремится к этой стандартной форме социального порядка и организации, может быть наиболее восприимчивой аудиторией либертарианского послания (в то время как наименьшая поддержка должна, как ожидается, исходить от юридически наиболее «защищенных» групп, таких как, например, одинокие черные мусульманские матери на пособии).

 

Таким образом, учитывая эту констелляцию преступников-врагов и жертв на Западе, я могу теперь перейти к заключительной задаче – попытаться очертить реалистичную либертарианскую стратегию перемен, специфику которой придется предварить двумя общими соображениями. Во-первых, нужно учитывать, что класс интеллектуалов, от академических верхов до журналистов, формирующих мнение через ведущие СМИ, финансируемых и прочно связанных с правящей системой, не может играть главную или вообще какую-либо роль в решении проблемы. Соответственно, так называемая хайекианская стратегия социальных изменений, предусматривающая распространение правильных либертарианских идей сверху, то есть от ведущих философов, а затем просачиваясь вниз к журналистам и, наконец, к массам, должна считаться принципиально нереалистичной. Вместо этого любая реалистичная либертарианская стратегия перемен должна быть популистской стратегией. То есть либертарианцы должны обратиться непосредственно к массам, чтобы вызвать у них негодование и презрение к правящим элитам.

 

И во-вторых, несмотря на то, что главными адресатами популистского либертарианского послания действительно должны быть только что упомянутые группы обездоленных и лишенных прав коренных белых жителей, я считаю серьезной стратегической ошибкой делать белый цвет кожи исключительным критерием, на котором основываются стратегические решения, как это предлагают некоторые альт-райты. В конце концов, прежде всего именно белые люди составляют правящую элиту и навязали нам нынешний беспорядок. Действительно, различные защищенные «меньшинства», упомянутые выше, в полной мере пользуются юридическими привилегиями, которые им были предоставлены, и они все больше осмеливаются просить еще больше «защиты», но никто из них не обладал интеллектуальным мастерством, которое сделало этот результат возможным, если бы не инструментальная помощь, которую они получали и продолжают получать от белых людей.

 

Теперь, озвучив мнение сторонников движений Бьюкенена, Пола и Трампа, перейдем к специфике популистской стратегии либертарианских изменений, этапы которой могут быть реализованы в любом порядке, за исключением самого первого этапа, который в настоящее время приобрел наибольшую популярность в общественном сознании.

 

Первое: остановить массовую иммиграцию. Волны иммигрантов, которые в настоящее время наводняют западный мир, отягощают его ордами паразитов, живущих на пособие, привлекают террористов, увеличивают преступность, приводят к увеличению запретных районов и приводят к бесчисленным «плохим соседям», которые, основываясь на своем чужеродном воспитании, культуре и традициях, не понимают и не ценят свободу и неизбежно становятся сторонниками социального государства.

 

Никто не против иммиграции и иммигрантов как таковых. Но иммиграция должна быть только по приглашению. Все иммигранты должны быть продуктивными членами общества и, следовательно, не должны получать никаких социальных выплат. Для обеспечения этого они или приглашающая их сторона должны установить связь с общиной, в которой они должны поселиться, и которая должна привести к депортации иммигранта, если он когда-либо станет обременителен для общества. Кроме того, каждый иммигрант, приглашающая сторона или работодатель должны не только оплачивать содержание или зарплату иммигранта, но также должны платить жилищному сообществу за дополнительный износ его общественных объектов, связанных с присутствием иммигранта с тем, чтобы избежать любых расходов, которое может понести его поселение. Кроме того, даже до его приема каждый потенциальный иммигрант, приглашенный на конференцию, должен быть тщательно проверен не только на его продуктивность, но и на культурную близость (или «добрососедство») — с эмпирически предсказуемым результатом, но ни в коем случае не исключительно таковым, белых кандидатов иммигрантов с Запада. И любой известный коммунист или социалист, любого цвета кожи, вероисповедания или страны происхождения, должен быть отстранен от постоянного поселения — если, конечно, община, где потенциальный иммигрант хочет поселиться официально, не санкционирует разграбление имущества своих жителей новоприбывшими, что не очень вероятно (даже в рамках уже существующих «коммунистических» сообществ).

 

(Краткое послание для всех сторонников открытых границ, которые наверняка назовут это, как вы догадались, «фашистским»: в полностью приватизированном либертарианском порядке не существует такого понятия, как право на свободную иммиграцию. Частная собственность подразумевает границы и право собственника исключать по своему желанию. И «общественная собственность» тоже имеет границы. Она не является никому не принадлежащей. Это собственность местных налогоплательщиков и уж точно не собственность иностранцев. И хотя это правда, что государство является преступной организацией и возложение на нее задачи контроля границ неизбежно повлечет за многочисленное количество несправедливостей, как для местных жителей, так и для иностранцев, также верно, что государство что-то делает и в том случае, когда он решает не делать ничего по поводу пограничного контроля и что, в нынешних обстоятельствах ничего не делание вообще в этом направлении приведет к еще более серьезной несправедливости).

 

Второе: прекратите нападать, убивать и бомбить людей в других странах. Главной причиной, пусть и далеко не единственной, нынешнего вторжения в западные страны орд иностранных иммигрантов являются войны, инициированные и проводимые на Ближнем Востоке и в других местах правящими элитами США и их подчиненными западными марионетками-элитами. Кроме того, к настоящему времени кажущиеся «нормальными» и повсеместными террористические нападения во имя ислама во всем западном мире в значительной степени являются «ответной реакцией» на эти войны и последующий за ними хаос на Ближнем Востоке и в Северной Африке. Не должно быть никаких колебаний называть этих западных правителей тем, чем они являются: убийцами или пособниками массовых убийств. Вместо этого мы должны требовать и громко призывать к проведению внешней политики строгого невмешательства. Выйти из всех международных и наднациональных организаций, таких как ООН, НАТО и ЕС, которые втягивают одну страну во внутренние дела другой страны. Прекратите всякую правительственную помощь и запретите продажу оружия иностранным государствам. Пусть «сначала будет Америка!» — «Сначала Англия!» — «Сначала Германия!» — «Сначала Италия!» и так далее, то есть пусть каждая страна торгует друг с другом и никто не вмешивается в чужие внутренние дела.

 

Третье: остановить правящую элиту и ее интеллектуальных телохранителей. Разоблачать и широко рекламировать существование щедрых зарплат, льгот, пенсий, взятой и тайных денег, полученных правящей элитой: высшими должностными лицами в правительстве, верховных судах, центральных банках, секретных службах и шпионских агентствах, политиками, парламентариями, партийными лидерами, политическими советниками и консультантами, клановыми капиталистами, «общественными деятелями», президентами университетов и академическими «звездами». Осознать, что вся их сияющая слава и роскошь финансируется за счет денег, вымогаемых у налогоплательщиков и настаивать на сокращении всех видов налогов: подоходного налога, налога на имущество, налога с продаж, налога на наследство и других налоговых поступлений.

 

Четвертое: покончить с ФРС и всеми центральными банками. Второй источник финансирования правящих элит, помимо денег, вымогаемых у населения в виде налогов, поступает от центральных банков. Центральным банкам разрешено создавать бумажные деньги из воздуха. Это снижает покупательную способность денег и разрушает сбережения обыкновенного человека. Такая политика не делает и не может сделать общество богаче, но она перераспределяет доход и богатство внутри общества. Самые ранние получатели новых денег, то есть правящие элиты, становятся тем самым богаче, а более поздние получатели, то есть обыкновенный гражданин, – беднее. Манипулирование процентными ставками Центрального банка является причиной циклов бума-спада. Центральный банк допускает накопление все большего «государственного долга», который перекладывается как бремя на неизвестных будущих налогоплательщиков или просто раздувается. Как посредники государственного долга, центральные банки также являются посредниками войн. Это чудовище должно быть уничтожено и заменено системой свободного, конкурентоспособного банковского дела, построенного на основе подлинных товарных денег, таких как золото или серебро.

 

Пятое: отменить все законы и положения, касающиеся «позитивных действий» и «недискриминации». Все подобные указы являются вопиющим нарушением принципа равенства перед законом, который, по крайней мере на Западе, интуитивно ощущается и признается основополагающим принципом справедливости. Как владельцы частной собственности, люди должны быть свободны вступать и разрывать ассоциации: включать или исключать, интегрировать или отделять, объединять или отделять, выходить и оставаться. Закройте все университетские кафедры для черных, латиноамериканских, женских, гендерных и прочих групп, несовместимых с наукой. Кроме того, требуйте, чтобы все комиссары по антидискриминационным мерам, многообразию и сотрудникам по кадровым вопросам, от университетов до школ и детских садов, были выброшены на улицу и были вынуждены заниматься каким-то полезным делом.

 

Шестое: сокрушить «антифашистскую» толпу. Переоценка всех ценностей на Западе: изобретение все большего числа групп «жертв», распространение программ «позитивных действий» и неустанное продвижение «политической корректности» – все это привело к росту «антифашистской» толпы. Молчаливо поддерживаемая и косвенно финансируемая правящими элитами, эта самозваная толпа «борцов за социальную справедливость» взяла на себя задачу эскалации борьбы против «привилегий» белых посредством преднамеренных террористических актов, направленных против всех и всего, что считается «расистским», «правым», «фашистским» или «реакционным». Такие «враги» прогресса подвергаются физическому насилию со стороны «антифашистской» мафии, их автомобили сгорают дотла, их имущество уничтожается, а работодатели угрожают уволить их и разрушить их карьеру — все это время полиция получает приказ от властей, которые должны «отступить», а не расследовать совершенные преступления или преследовать и наказывать преступников. В связи с этим безобразием необходимо вызвать общественный гнев и поднять шум повсюду, чтобы у полиции были развязаны руки и это сборище было избито и подчинено.

 

(Вопрос к либералам-либертарианцам, которые наверняка будут возражать против этого требования на том основании, что полицию попросили разгромить «антифашистскую» толпу – это государственная полиция: разве на тех же основаниях вы станете возражать, что полиция арестовывает убийц или насильников? Разве эти законные задачи не выполняются также в любом либертарианском обществе частной полицией? И если полиция ничего не должна делать с этим сбродом, разве не ясно, что мишень их нападений, «правые расисты», должны взять на себя задачу дать «борцам за социальную справедливость» мощный отпор?)

 

Седьмое: сокрушите уличных преступников и бандитские группировки. Отказавшись от принципа равенства перед законом и предоставив всевозможные групповые привилегии (за исключением группы женатых белых христианских мужчин и их семей), правящая элита также отказалась от принципа равного наказания за равные преступления. Некоторые привилегированные государством группы получают более мягкое наказание за одно и то же преступление, чем другие, а некоторые особо привилегированные группы остаются практически безнаказанными, что фактически способствует повышению уровню преступности. Кроме того, запретным районам было разрешено развиваться там, где любые усилия правоохранительных органов были окончены и где власть захватили жестокие головорезы и уличные банды. В связи с этим необходимо вызвать общественный фурор и безошибочно потребовать, чтобы полиция быстро и жестко расправилась с любым грабителем, насильником и убийцей и безжалостно очистила все нынешние запретные области, которые были насильственным образом захвачены бандитам. Излишне говорить, что эта политика не должна делать различий по цвету кожи, но если случится так, как это на самом деле происходит, что большинство уличных преступников или членов банд являются молодыми черными или латиноамериканскими мужчинами или, в Европе, молодыми иммигрантами из Африки, Ближнего Востока, Балкан или Восточной Европы, тогда именно они должны быть теми, кто получит наибольшее наказание. И нет необходимости говорить также о том, что для защиты от преступности, будь то обычная уличная преступность или акты терроризма, все запреты на владение оружием честными гражданами должны быть отменены.

 

Восьмое: избавьтесь от всех иждивенцев и бродяг. Чтобы укрепить свою собственную позицию, правящий класс посадил низший класс на пособие по безработице и таким образом сделал его самым надежным источником общественной поддержки. Предположительно, чтобы помочь людям подняться из низших слоев общества, чтобы стать самостоятельными членами общества, но в действительности фактический эффект так называемой «социальной политики» государства является его полной противоположностью. Это сделало статус человека из низшего класса более продолжительным и заставило низший класс неуклонно увеличиваться (и вместе с этим также увеличивается число социальных работников и психотерапевтов, финансируемых за счет налогов, которым поручено «помогать и поддерживать» их). Ибо в соответствии с неизменным экономическим законом, каждая субсидия, назначаемая в связи с какой-либо предполагаемой потребностью или дефицитом, порождает больше, а не меньше проблем, которые она должна решить или устранить. Таким образом, первопричина низкого классового статуса человека заключается в его низком контроле над импульсами и высоком уровне временных предпочтений, то есть его неконтролируемом стремлении к немедленному удовлетворению, что приводит к таким следствиям, как: безработица, нищета, алкоголизм, наркомания, насилие в семье, развод, существование домашних хозяйств, возглавляемых одинокими женщинами, внебрачная рождаемость, промискуитет, жестокое обращение с детьми, халатность и мелкие правонарушения. Вместо того, чтобы продолжать и увеличивать эту все более неприглядную социальную катастрофу, социальное обеспечение должно быть отменено и нужно громогласно заявить, что человеку нужно принять во внимание библейское наставление о том, что тот, кто может, но не желает работать, также не будет есть, и что забота о том, кто действительно не может работать из-за серьезных умственных или физических недостатков, должна предоставляться на добровольной основе со стороны небезразличных людей.

 

Девятое: исключить государство из сферы образования. Большинство социальных патологий, преследующих современный Запад, имеют свои общие корни в институте «государственного образования». Когда более двух столетий тому назад в Пруссии были сделаны первые шаги по дополнению и в конечном счете замене прежде совершенно частной системы образования на всеобщую систему обязательного «государственного образования», время, проведенное в государственных школах, в большинстве случаев не превышало четырех лет. Сегодня во всем западном мире время, проведенное в государственных общеобразовательных учреждениях, составляет, как минимум, около десяти лет, а во многих случаях, и все чаще, двадцать или даже тридцать лет. То есть большая часть времени в течение наиболее важного периода в жизни человека проводится в финансируемых и контролируемых государством учреждениях, основной целью которых никогда не было было воспитание просвещенной общественности, но лишь обучение «хороших солдат» и «хороших государственных служащих»: не независимых и зрелых или «mündige Bürger», а подчиненных и рабских «Staats-Bürger». И каков же результат? Индоктринация сработала: чем больше времени человек провел в системе государственного образования, тем больше он привержен левоэгалитарным идеям и искренне усвоил официальную доктрину и программу «политической корректности». Действительно, в частности среди учителей и профессоров социальных наук, люди, не считающие себя левыми, практически прекратили свое существование. Следовательно, необходимо требовать, чтобы контроль над школами и университетами был отделен от центрального государства и на первом этапе возвращен региональным или, еще лучше, местным и финансируемым на местах органам власти, а в конечном итоге полностью приватизирован, с тем чтобы заменить систему обязательного единообразия и соответствия системой децентрализованного образования, отражающей естественные различия, множественность и разнообразие человеческих талантов и интересов.

 

Десятое: не доверяйте политикам или политическим партиям. Как нельзя ожидать от академических кругов и академического мира какой-либо значительной поддержки либертарианской стратегии социальных изменений, точно так же и с политиками и политическими партиями – в конце концов, конечная цель либертарианства – положить конец политике и подвергнуть все межличностные отношения и конфликты частному и гражданскому праву. Безусловно, в нынешних повсеместно политизированных условиях нельзя полностью избегать вовлечения в большую и партийную политику. Однако, при любом таком участии человек должен остро осознавать и остерегаться развращающего влияния власти и соблазна денег и льгот, которые приходят вместе с ней. И чтобы минимизировать этот риск и искушение, целесообразно сосредоточить свои усилия на уровне региональной и местной, а не национальной политики, и там продвигать радикальную программу децентрализации: мирного отделения и сегрегации. Но самое главное, что мы должны помнить о жизненном девизе Людвига фон Мизеса: не поддавайтесь злу, а смело выступайте против него. То есть мы должны высказываться всегда и везде, будь то в официальных или неофициальных собраниях, против любого, кто оскорбляет нас теперь слишком хорошо знакомой «политкорректной» чушью и левоэгалитарной чепухой и говорить: «Нет. Черт возьми, нет. Ты, должно быть, шутишь.» В то же время, учитывая почти полный контроль над разумом, осуществляемый правящими элитами, академическими кругами и основными средствами массовой информации, это потребует немалой доли мужества. Но если у нас не хватит смелости сделать это сейчас и подать пример другим, то в будущем дела пойдут все хуже и мы, западная цивилизация и западные идеи свободы и свободы будем уничтожены и исчезнем.

 

Глава 4. Взросление с Мюрреем

 

Впервые я встретил Мюррея Ротбарда летом 1985 года. Мне тогда было 35 лет, а Мюррею – 59. В течение следующих десяти лет, вплоть до преждевременной смерти Мюррея в 1995 году, я был с Мюрреем сначала в Нью-Йорке, а затем в Лас-Вегасе, в UNLV, в более тесном, непосредственном и прямом контакте, чем кто-либо другой, за исключением его жены Джоуи, конечно.

 

Теперь, когда мне стало почти столько же лет, сколько Мюррею в момент его смерти, я счел уместным воспользоваться этим случаем, чтобы поговорить и поразмыслить о том, что я узнал за десять лет моей совместной жизни с Мюрреем.

 

Я был уже взрослым, когда впервые встретил Мюррея, не только в биологическом, но и в умственном и интеллектуальном смысле, и все же, я только достиг совершеннолетия, когда встретился с ним — и я хочу поговорить об этом опыте.

 

До встречи с Мюрреем я уже защитил докторскую диссертацию и дослужился до звания приват-доцента (штатного, но неоплачиваемого университетского профессора), такого же звания, которое Людвиг фон Мизес когда-то занимал в Вене. Помимо моей докторской диссертации (Erkennen und Handeln), я уже написал две книги. Одна (Kritik der kausalwissenschaftlichen Sozialforschung), разоблачавшая меня как Мизесианца, и другая, готовящаяся к изданию в следующем году (Eigentum, Anarchie und Staat), которая показывала меня как Ротбардианца. Я уже прочитал все теоретические работы Мизеса и Ротбарда. (Однако я еще не читал объемистую журналистскую работу Мюррея, которая в то время была для меня практически недоступна. Таким образом, не моя личная встреча с Мюрреем сделала меня Мизесианцем и Ротбардианцем. Интеллектуально я уже был Мизесианцем и Ротбардианцем задолго до того, как лично познакомился с Мюрреем. Итак, несмотря на то, что я сам прежде всего теоретик, я не хочу говорить здесь о великой австро-либертарианском интеллектуальной доктрине, которую Мизес и, следуя за ним, Ротбард, передали нам, или о моем собственном небольшом вкладе в эту систему взглядов, но о моем долгом личном знакомстве с Мюрреем: о практических и экзистенциальных уроках, которые я получил, общаясь с ним и которые превратили меня из взрослого человека в человека, достигшего совершеннолетия.

 

Я переехал в Нью-Йорк, потому что считал Мюррея величайшим из всех социальных теоретиков XX века и, возможно, всех времен, точно так же, как я считал Мизеса величайшим из всех экономистов, и, поскольку Мизес давно покинул нас и вышел из игры, я хотел встретиться, познакомиться и работать с Ротбардом. Сегодня я все еще придерживаюсь этой точки зрения относительно величия Мизеса и Ротбарда (даже больше, чем 30 лет назад). С тех пор даже близко не было второго Мизеса или Ротбарда и нам, возможно, придется долго ждать, когда это случится.

 

Поэтому я переехал в Нью-Йорк, зная работы Мюррея, но почти ничего не зная о нем. Помните, это был 1985 год. Я все еще писал от руки, а затем использовал механическую пишущую машинку, впервые познакомившись с компьютером только в течение следующего года в UNLV. И Мюррей никогда не пользовался компьютером, но оставался с электрической пишущей машинкой до конца своей жизни. Не было ни мобильных телефонов, ни электронной почты, ни интернета, ни Google, ни Wikipedia, ни Youtube. Вначале не существовало даже факсов. Итак, моя переписка с Мюрреем, предшествовавшая моему приезду в Нью-Йорк, велась по старой обычной почте. Мюррей выразил свой энтузиазм по поводу моего желания встретиться и работать с ним и сразу же предложил заручиться помощью Бертона Блюмерта, и действительно, Берт тогда содействовал моему переезду из Европы в США (замечательный человек, Берт Блюмерт, владелец Camino Coins и основатель оригинального Центра либертарианских исследований , который в конечном итоге будет объединен с Институтом Мизеса, был одним из самых близких друзей и доверенных лиц Мюррея. Он также был моим покровителем и другом).

 

Я видел некоторые фотографии Мюррея, я знал, что он, как и Мизес, был евреем, что он преподавал в Бруклинском политехническом институте (впоследствии переименован в Нью-Йоркском Политехническом университете и в настоящее время Политехнический институт Нью-Йоркского университета), что он был редактором восхитительного журнала либертарианских исследований, и что он был тесно связан, как научный руководитель, с Институтом Людвига фон Мизеса, который в 1982 году, 35 лет назад, основал Лью Роквелл. Вот примерно и все.

 

И вот, оба неподготовленные, мы впервые встретились в университетском кабинете Мюррея. Вот я, «холодная блондинка с севера», несколько необщительный и с сухим чувством юмора, а также более грубый, саркастический и конфронтационный. А вот Мюррей – «невротик из большого города», если использовать немецкое название комедии Вуди Аллена «Энни Холл», на поколение старше, невысокий и полный, не атлетичный, даже неуклюжий (за исключением умения работать на печатной машинке), общительный и веселый, никогда не хандрящий, но всегда радостный, и всегда неконфронтационный, уравновешенный или даже покладистый. С точки зрения личности, мы едва ли могли бы быть более разными. Действительно, мы были довольно странной парой, но все же мы поладили с самого начала.

 

Учитывая длительные, особые отношения между немцами и евреями, особенно в течение двенадцатилетнего периода правления национал-социалистической партии в Германии, с 1933 по 1945 год, я, как молодой немец, встретивший пожилого еврея в Америке, опасался, что эта история может стать потенциальным источником напряженности. Это было не так. Совсем наоборот.

 

По вопросу о самой религии было достигнуто общее согласие. Мы оба были агностиками, но при этом глубоко интересовались социологией религии и весьма сходными взглядами на сравнительную религию. Тем не менее, Мюррей значительно углубил мое понимание роли религии в истории через свою, к сожалению, незавершенную большую работу, посвященную истории экономической мысли, над которой он работал в течение последнего десятилетия своей жизни.

 

Кроме того, в наших бесчисленных беседах я узнал от Мюррея о важности дополнения австро-либертарианской теории ревизионистской историей, чтобы прийти к подлинно реалистической оценке исторических событий и глобальных событий. И именно я тогда, как человек, выросший в побежденной и опустошенной послевоенной Западной Германии с тогдашней (и до сих пор) «официальной историей», преподаваемой во всех немецких школах и университетах (А) чувствуя вину и стыд за то, что я немец и немецкая история и (Б) полагая, что Америка и американский демократический капитализм были «величайшей вещью» со времен или даже до изобретения нарезанного хлеба, должен был пересмотреть свои все еще, несмотря на всю австро-либертарианскую теорию, довольно наивные взгляды на мировые события вообще и американскую и немецкую историю в частности. На самом деле, Мюррей заставил меня принципиально изменить мое довольно радужное представление о США (несмотря на Вьетнам и все такое) и помог мне, впервые, почувствовать себя утешенным, довольным и даже счастливым от того, что я немец, и развить особую заботу о Германии и судьбе немецкого народа.

 

Таким образом, к моему первоначальному удивлению — и в конечном счете моему великому и приятному облегчению — Мюррей был настоящим германофилом. Он знал и высоко ценил немецкий вклад в философию, математику, науку, технику, научную историю и литературу. Его любимый учитель Мизес первоначально писал по-немецки и был порождением немецкой культуры. Мюррей любил немецкую музыку, немецкие барочные церкви, баварские пивные и традицию «от церкви к пивной». Его жена Джоуи была немецкого происхождения, ее девичья фамилия была Джоанн Шумахер, и Джоуи была членом общества Рихарда Вагнера и пожизненным поклонником оперы. Кроме того, большинство друзей Мюррея, с которыми мне предстояло встретиться, оказались германофилами.

 

Первым из них был Ральф Райко, великий историк классического либерализма, которого я надеялся снова увидеть по этому случаю, но который, к сожалению, покинул нас навсегда почти год назад. Я познакомился с Ральфом всего через несколько месяцев после моего приезда в Нью-Йорк, на вечеринке, устроенной в квартире Мюррея в верхнем Вестсайде. Я сразу же воспринял его едкий сарказм и с годами мы стали близкими друзьями. Помимо наших многочисленных встреч на различных мероприятиях Института Мизеса, я все еще с любовью вспоминаю, в частности, наши длительные совместные поездки в Северную Италию и особенно случай, когда на конференции в Милане, спонсируемой нашими друзьями и филиалами некогда (но уже не) сепаратистской Lega Nord, некоторые самопровозглашенные — кто бы мог предположить это?! — «антифашистские» демонстранты появились перед конференц-отелем, чтобы осудить нас как «libertari fascisti». Ральф также был тем, кто углубил мои познания о WWI и WWII, а также обо всем межвоенном периоде, и именно Ральф посвятил меня в историю немецкого либерализма и, в частности, его радикальных либертарианских представителей XIX века, которые были почти полностью забыты в современной Германии.

 

Между прочим, Лью Рокуэлл тоже рано проявил свои германофильские склонности. Когда мы впервые встретились в Нью-Йорке осенью 1985 года, он водил Mercedes 190, затем он на несколько лет сбился с пути, став владельцем пикапа американского производства, но в конечном итоге вернулся в лоно, управляя Mini Cooper, произведенным BMW.

 

Но прежде всего именно Мюррей научил меня никогда не доверять официальной истории, неизменно написанной победителями, а проводить все исторические исследования вместо этого, как детектив, расследующий преступление. Всегда, в первую очередь в качестве первого приближения, следуйте за деньгами в поисках мотива. Кто выиграет, будь то деньги, недвижимость или чистая власть от той или иной меры? В большинстве случаев ответ на этот вопрос приведет вас непосредственно к самому субъекту или группе субъектов, ответственных за рассматриваемую меру или политику. Однако, как бы ни было просто задать этот вопрос, он гораздо сложнее и зачастую требует напряженных исследований, чтобы ответить на него и откопать из-под огромной дымовой завесы кажущейся возвышенной риторики и благочестивой пропаганды твердые факты и показатели — денежные потоки и рост благосостояния — чтобы фактически доказать преступление и выявить его исполнителей. Мюррей был мастером в этом, и это в то время, когда не было доступа к компьютерам, интернету и поисковым машинам, таким как Google. И чтобы провести такую работу, как я узнал от Мюррея, вы должны выйти за рамки официальных документов, ведущих СМИ, больших и известных имен, академических «звезд» и «престижных» журналов — короче говоря: всего, что считается «респектабельным» и «политкорректным». Вы также должны, в частности, обратить внимание на работы аутсайдеров, экстремистов и изгоев, то есть на «неуважаемых» или «достойных сожаления» людей и «малоизвестные» издания, которые вы должны игнорировать или о которых даже не должны знать. Я и по сей день прислушиваюсь к этому совету и даже получаю от него удовольствие. Любой, кто мог бы увидеть мой список закладок часто посещаемых веб-сайтов, вероятно, был бы удивлен, а любой член истеблишмента или левый в частности, вероятно, был бы потрясен и содрогнулся от отвращения.

 

С таким взглядом на вещи, ревизионисты, такие как Мюррей (и я), регулярно клеймятся как сумасшедшие теоретики заговоров. На это обвинение Мюррей обычно отвечал: во-первых, прямо и саркастически: даже если вы считаетесь сертифицированным параноиком, это не может быть принято как доказательство того, что за вами никто не следит. А во-вторых, более систематично: чем больше предполагаемых заговорщиков, тем меньше вероятность заговоров. Кроме того, наивно предполагать существование всего лишь одного большого всеобъемлющего заговора, управляемого одной всемогущей группой заговорщиков. Но заговоры, часто соперничающие или даже противоречивые заговоры, то есть тайные усилия различных групп людей, действующих сообща в погоне за какой-то общей целью, действительно являются вездесущей чертой социальной реальности. Как и любое действие, такие заговоры могут иметь успех или потерпеть неудачу, как и могут привести к последствиям, которые не были задуманы заговорщиками. Но, говоря реалистично, большинство, если не все исторические события, являются более или менее точно такими, какими их задумали некоторые идентифицируемые люди или группы людей, действующие совместно. Действительно, предполагать обратное — значит наивно предполагать, что история есть не что иное, как последовательность недоступных пониманию случайностей.

 

Кроме того, узнав от Мюррея о необходимости дополнения австро-либертарианской теории ревизионистской историей с целью получения полной, реалистичной картины мира и мирских дел, я также получил от него навыки искусства благоразумного и рассудительного суждения и оценки людей, действий и событий. Чистая теория позволяет нам делать довольно четкие суждения об истинном или ложном, правильном или неправильном, эффективном, ведущем к намеченной цели или неэффективном. Но многие, если не большинство действий и событий, провоцирующих или вызывающих наши суждения, не подпадают под категорию вещей, которые могут быть таким образом оценены. Мы окружены, или еще лучше: окольцованы классом людей – политиков и государственных агентов, которые изо дня в день принимают и осуществляют решения, которые систематически влияют на нашу собственность и, следовательно, на все наше поведение в жизни без нашего согласия и даже несмотря на наш явный протест. Короче говоря: мы сталкиваемся с элитой правителей. И тогда, сталкиваясь с политиками и политическими решениями, наше суждение касается оценки, в лучшем случае, второстепенных вещей. Этот вопрос не является истинным или ложным, правильным или неправильным, эффективным или неэффективным. Скорее, верно следующее: учитывая, что политические решения сами по себе ложны, неправильны и неэффективны, это вопрос того, какое из этих решений менее ложно, неправильно и эффективно и сравнительно ближе к истине, праву и добру, и какой человек представляет меньшее зло или большее, чем другое. Такие вопросы не допускают научного ответа, потому что ответ на них предполагает сравнительную оценку бесчисленных и несоизмеримых переменных величин. И в любом случае, вновь обнаруженные факты о прошлом или будущем развитии событий вполне могут показать ошибочность любого такого суждения. Но ответ также не является произвольным. То, что является истинным, правильным и эффективным, дается в качестве точек фиксации, и причины должны быть представлены, независимо от того, основаны ли они на логике или эмпирических доказательствах, для определения различных вторых лучших вариантов как более близких или более удаленных к таким точкам. Скорее, принятие решений в таких вопросах является сложным искусством, так же как предпринимательство – это не наука, а искусство. И точно так же, как одни люди хороши в предпринимательстве, а другие плохи, о чем свидетельствуют денежные прибыли или убытки, так и некоторые люди хороши в оценке политических событий и действующих лиц, а другие плохи, приобретая или теряя репутацию мудрых и осмотрительных судей.

 

Мюррей, конечно, не был непреклонен в своих суждениях. Например, в конце 1960-х и начале 1970-х годов он неверно оценивал антивоенную позицию новых левых как более принципиальную, чем она была на самом деле, что впоследствии он с готовностью признал ошибкой. И я знаю, по крайней мере, один довольно личный случай, когда мнение Джоуи было лучше, чем его. Тем не менее, несмотря на это, я не встречал никого более здравомыслящего, чьи суждения были подтверждены фактами, чем Мюррей.

 

С этим я хочу подойти ко второму главному уроку, который я получил во время моего долгого общения с Мюрреем. Если первый урок ревизионизма касался вопросов практики и метода, то второй урок касался вопросов экзистенциальных.

 

До того как я встретил Мюррея, я, конечно, знал, что он был радикальным аутсайдером в преимущественно леволиберальной научной среде, и я ожидал (и был готов принять для себя), что потребуются некоторые жертвы, то есть что нужно будет заплатить цену за то, чтобы быть ротбардианцем, в том числе в денежном выражении. Но я был весьма удивлен, осознав, насколько высока была эта цена. Я знал, что Бруклинский политехнический не был престижным университетом, но все же ожидал, что Мюррей займет там удобную, хорошо оплачиваемую должность. Более того, в то время я все еще считал США бастионом и оплотом свободного предпринимательства и поэтому ожидал, что Мюррей, как главный интеллектуальный защитник капитализма и олицетворенная антитеза Марксу, будет высоко цениться если не в академических кругах, то уж точно вне их, в мире коммерции и бизнеса, и соответственно будет в некоторой степени вознагражден.

 

На самом деле, в Бруклинском политехническом институте Мюррей занимал маленький, грязный и лишенный окон кабинет, который ему приходилось делить с профессором истории. В Германии даже научные сотрудники наслаждались более комфортной обстановкой, не говоря уже о тех, кто занимал должность профессора. Мюррей был одним из самых низкооплачиваемых штатных профессоров в своем институте. Действительно, мой грант Немецкого национального научного фонда в то время — стипендия Гейзенберга — оказался значительно выше университетской зарплаты Мюррея (то, что я слишком стыдился рассказать ему после того, как узнал об этом). А квартира Мюррея на Манхэттене, большая и до потолка забитая книгами, была темной и обветшалой. И уж конечно, ничего похожего на пентхаус, который я себе представлял. Ситуация значительно улучшилась после его переезда в 1986 году, в возрасте 60 лет, в Лас-Вегас и UNLV. Хотя моя зарплата там упала по сравнению с предыдущей компенсацией, зарплата Мюррея резко возросла, и хотя она все еще была ниже $100,000 в год, он мог позволить себе купить просторный, но спартанский дом. Однако даже будучи обладателем должности председателя в UNLV, Мюррей не имел в своем распоряжении ни научных сотрудников, ни личного секретаря.

 

И все же Мюррей никогда не жаловался, не выказывал ни горечи, ни признаков зависти, но вместо этого всегда радостно шел вперед и продолжал писать. Это был трудный урок для меня, и я до сих пор иногда испытываю трудности в следовании ему.

 

Однажды Джоуи и Мюррей со смехом рассказали мне , что в то время, когда они еще встречались, оба ожидали, что другой будет хорошей партией. Джоуи, потому что Мюррей был евреем, и Мюррей, потому что Джоуи не была еврейкой — только чтобы потом узнать, что они оба ошибались в своих ожиданиях.

 

Более того, несмотря на свои выдающиеся достижения в качестве интеллектуального поборника свободного рыночного капитализма, Мюррей никогда не получал никаких призов, наград или почестей, о которых можно было бы говорить. То, что он не получил Нобелевскую премию по экономике, конечно, неудивительно. Ведь и великий Мизес ее не выиграл. Но только в США существовали десятки институтов — мозговые центры, фонды, деловые ассоциации, исследовательские центры и университеты, — которые заявляли о своей приверженности свободному рынку и свободе, и все же ни один из них никогда не награждал Мюррея какой-либо значительной премией или почетной наградой, и все это время они осыпали людей деньгами и наградами, которые сделали немногим больше, чем предлагали — некоторые постепенные реформы, такие как, скажем, снижение предельной налоговой ставки с 35 до 30 процентов или сокращение бюджета EPA на несколько процентных пунктов, или за простое частое, громкое и решительное выражение своей «личной любви» к «свободе» и «свободному предпринимательству».

 

Все это нисколько не смутило Мюррея. Да он и не ожидал ничего другого, по причинам, которые мне еще предстояло узнать.

 

Мюррей понял, а мне еще предстояло узнать, что наиболее громкое и яростное неприятие и противодействие австро-либертарианству исходят не от традиционных социалистических левых, а скорее от самопровозглашенных сторонников «антисоциалистических», «ограниченных» правительств, «минимальных государств», «выступающих за частное предпринимательство» и «выступающих за свободу», и прежде всего от тех, кто стал известен как Beltway Libertarians. Они просто не могли смириться с тем фактом, что Мюррей с помощью ясных аргументов продемонстрировал, что их доктрины были не чем иным, как непоследовательной интеллектуальной ловушкой, и что все они были, используя приговор Мизеса в отношении Милтона Фридмана и его компании, «кучкой социалистов», несмотря на их яростные протесты. Ибо, как утверждал Мюррей, как только вы признаете существование государства, т.е. территориального монополиста на окончательное принятие решений в конфликтных ситуациях, включая конфликты, связанные с самим государством, тогда вся частная собственность становится фактически упраздненнной, даже если она остается номинально частной, и становится «коллективной» или, скорее, государственной собственностью. Государство, любое государство, означает социализм, определяемый как «коллективная собственность на средства производства». Институт государства праксеологически несовместим с частной собственностью. Он является антитезисом частной собственности и любой сторонник частной собственности и частного предпринимательства должен, по логике вещей, быть анархистом. В этом отношении (как и во многих других) Мюррей не желал идти на компромисс, и был «непримиримым», как сказали бы его недоброжелатели. Потому что теория делает компромисс недопустимым. В повседневной жизни компромисс – это, конечно, постоянная и повсеместная черта. Но в компромисс в теоретических рассуждениях – это высший грех, он строго и абсолютно недопустим. Недопустимо, например, идти на компромисс между двумя несовместимыми пропозициями, например, что 1+1=2 или что 1+1=3, и считать, что результатом будет 2,5. Либо какое-то предложение истинно, либо оно ложно. Не может быть никакой «встречи в середине» истины и лжи.

 

Здесь, касаемо бескомпромиссного радикализма Мюррея, кажется уместным небольшой анекдот, рассказанный Ральфом Райко. Цитируя Ральфа:.

 

Мюррей был особенным. Я понял это в первую же ночь, когда встретил его. Это было после семинара Мизеса; меня и моего приятеля пригласили туда, а после него Мюррей предложил выпить кофе и поговорить. Мы с моим другом были ослеплены великим Мизесом, и Мюррей, естественно, был рад видеть наш энтузиазм. Он уверял нас, что Мизес был по меньшей мере величайшим экономистом столетия, если не всей истории экономической мысли. Что же касается политики, то Мюррей заговорщицки понизил голос: «Ну, когда речь заходит о политике… некоторые из нас считают Мизеса членом некоммунистической партии левых». Да, было легко понять, что мы встретили кого-то очень особенного.

 

В отличие от Мюррея, довольно много людей, которые узнали практически все, что они когда-либо знали от Мюррея из его работы «Человек, экономика и государство», были готовы пойти на компромиссы, за что они были щедро вознаграждены за свою интеллектуальную «гибкость» и «терпимость». Но Мюррей не был таким! И поэтому его игнорировали (и до сих пор игнорируют), исключали или осуждали вожди «ограниченного правительства». Фактически он было оставлен без какой-либо институциональной поддержки до прибытия Лью Рокуэлла и Института Мизеса.

 

Я испытал эту ротбардафобию из вторых рук, если хотите. Ибо как только стало известно, что новоприбывший немец был мальчиком Мюррея и к тому же казался довольно «непримиримым», я тут же оказался с ним в одном черном списке. Таким образом, я быстро усвоил первый важный урок реальной жизни о том, что значит быть ротбардианцем.

 

Еще один урок заключался в смирении. У Мюррея была огромная библиотека, он прочитал и переварил огромное количество литературы и был скромным человеком. Он всегда был неохотным и крайне скептичным, чтобы принять или признать любые претензии на «оригинальность». Он знал, что претензии на «оригинальность» чаще всего предъявляют люди с крошечными библиотеками и небольшим списком прочитанных книг. В отличие от них, Мюррей был очень щедр, отдавая должное другим. И он был столь же щедр, давая советы всем, кто его спрашивал. В самом деле, почти по любому мыслимому предмету он был готов с головы до ног снабдить вас обширной библиографией. Кроме того, он поощрял любые признаки продуктивности даже среди своих наименее способных учеников.

 

Хотя я всегда старался следовать этому примеру, я не мог заставить себя зайти так далеко, как это делал Мюррей. Потому что я думал и все еще думаю, что смирение Мюррея было чрезмерным, что он был смиренным почти до чрезмерного уровня. Его студенты в Бруклинском политехникуме, например, в основном по инженерным специальностям (или, как Мюррей описал студентов Мизеса в Нью-Йоркском университете, «упаковочные специальности»), понятия не имели, кто он такой, потому что он никогда не упоминал о своих собственных работах. Они были искренне удивлены, когда узнали от меня о том, кем был их веселый профессор, когда я заменял Мюррея, пока его не было в городе. Да и в UNLV ситуация не сильно отличалась. В то время как я был в роли неофициального PR-агента Мюррея, он продолжал свое самоуничижение. Хотя он писал почти по любому мыслимому предмету в области общественных наук, он, когда предлагал или поручал курсовые работы своим студентам, если и упоминал о своих собственных работах, то делал это только в крайних случаях или по личной просьбе.

 

Однако крайняя скромность Мюррея имела и еще один неприятный эффект. Когда мы переехали в Лас-Вегас в 1986 году, мы ожидали, что UNLV превратится в бастион австрийской экономики. В то время баскетбольная команда UNLV, «Runnin’ Rebels», под руководством тренера Джерри Тарканяна, была всегда немного скандальной и у всех на виду. Мы надеялись стать «Runnin’ Rebels» экономики в UNLV. Несколько студентов были переведены и зачислены в университет в ожидании такого развития событий. Но эти надежды быстро развеялись. Уже по прибытии на UNLV состав экономического отдела существенно изменился, а затем установилось правление большинства, демократия. Чтобы уравновесить австрийское влияние, всего лишь год спустя ведомственное большинство решило, вопреки нашей оппозиции, нанять безымянного марксиста. Я убеждал Мюррея использовать свое положение и репутацию, чтобы помешать высшему руководству университета и предотвратить это назначение. За исключением Джерри Тарканяна, Мюррей был единственным человеком в UNLV, которого знали на национальном уровне. Он был единственным заведующим кафедрой в университете. Мы были знакомы с президентом и ректором университета и находились с ними в дружеских отношениях. Соответственно, я полагал, что существует реальная возможность отменить решение департамента. Но я не мог убедить Мюррея в его собственных силах.

 

После этой упущенной возможности дела пошли еще хуже. Департамент продолжал нанимать кого угодно, но только не австрийца или кого-либо близкого по духу. Наши студенты подвергались плохому обращению и дискриминации. Департамент и декан бизнес-колледжа отказали мне в приеме на работу (это решение было отменено ректором и президентом университета, не в последнюю очередь из-за массовых студенческих протестов и вмешательства нескольких доноров университета). Заведующий кафедрой написал возмутительную, неприятную и оскорбительную ежегодную оценку профессорской деятельности Мюррея (после чего администрация университета вынудила его уйти с занимаемой должности). Как следствие, у нас появился второй шанс все изменить. Были разработаны и обсуждены с ректором планы по разделению кафедры и созданию отдельного экономического факультета в колледже гуманитарных наук. На этот раз Мюррей стал принимать участие в деле. Но первоначальное преимущество было утрачено за это время, и после первых признаков сопротивления Мюррей быстро смирился и сдался, так что наш сепаратистский проект вскоре потерпел поражение.

 

Только чтобы быстро закончить нашу сагу о UNLV: после смерти Мюррея в 1995 году я продолжал работать в UNLV в течение еще одного десятилетия во все более враждебной обстановке. Когда-то покровительственная администрация университета изменилась, и мое присутствие там стало еще более неуместным. Даже моя большая популярность среди студентов была использована против меня, как доказательство «опасности», исходящей от моего учения. В 2004 году я оказался втянут в скандал. В одной лекции я гипотетически предположил, что гомосексуалисты, в среднем, и вследствие их характерного отсутствия детей, имели сравнительно более положительную степень временного предпочтения. Один плаксивый студент пожаловался, и университетский комиссар позитивных действий немедленно, как будто он только ждал этой возможности, инициировал против меня официальное разбирательство, угрожая суровыми карательными мерами, если я немедленно и публично не принесу извинений и не откажусь от своих слов. Я был непримирим и отказался это сделать. И я уверен, что только из-за моего непреклонного отказа просить прощения ситуация сложилась таким образом, что после целого года административных преследований я в конечном счете вышел победителем из этой битвы против полиции мыслей, и администрация университета потерпела позорное поражение. Через год я уволился со своей должности и навсегда покинул UNLV и США.

 

Возвращаясь к Мюррею: естественно, я был разочарован развитием событий в UNLV. Но они не оказали ни малейшего влияния на наше дальнейшее сотрудничество. Может быть, Мюррей был прав и более реалистичен с самого начала, и это я страдал от избытка юношеского оптимизма? В любом случае, был еще один важный урок, который мне предстояло усвоить.

 

В то время как большинство людей склонны становиться более мягкими и более «терпимыми» в своих взглядах, когда они становятся старше, Мюррей становился все более радикальным и менее терпимым с течением времени. Не в его личных отношениях, как я уже подчеркивал. В этом отношении Мюррей был и оставался до конца «мягким» человеком, но не в своих речах и сочинениях. Эта радикализация и растущая «непримиримость» появились в ответ на события в мире американской политики в целом и в частности в рамках сторонников «ограниченного правительства и свободного рынка» и среди так называемых либертарианцев, собравшихся вокруг Вашингтона, округ Колумбия. Там, повсюду, можно было наблюдать медленный, но систематический дрейф в сторону левых и левых идей. Дрейф, который с тех пор, вплоть до сегодняшнего дня, еще больше набрал обороты и набрал силы. Постоянно «открывались» и принимались новые «права», в частности так называемыми либертарианцами. «Права человека» и «гражданские права», «права женщин» и «права геев», «право» не подвергаться дискриминации, «право» на свободную и неограниченную иммиграцию, «право» на бесплатное питание и бесплатное медицинское обслуживание, а также «право» быть свободным от неприятных речей и мыслей. Мюррей уничтожил весь этот якобы «гуманистический» или, если использовать немецкий термин, «Gutmenschen» интеллектуальный вздор, демонстрируя, что ни одно из этих предполагаемых «прав» не было совместимо с правами частной собственности. И что, как прежде всего должны знать либертарианцы, только право частной собственности, то есть право каждого человека на владение своим физическим телом и владение всеми внешними объектами, которые были справедливо (мирно) приобретены им, может быть аргументированно защищено в качестве универсальных прав человека. Таким образом, Мюррей снова и снова доказывал, что все права, кроме права частной собственности, являются фальшивыми, не всеобъемлющими правами. Каждый призыв к «правам человека», помимо прав частной собственности, в конечном счете мотивируется эгалитаризмом и как таковой представляет собой бунт против человеческой природы.

 

Более того, Мюррей пошел еще дальше вправо — в соответствии с Эриком фон Кюн-Леддином, утверждающим, что «the right is right», — указывая, что для установления, поддержания и защиты либертарианского социального порядка требуется нечто большее, чем простое соблюдение принципа ненападения. Идеал левых либертарианцев «живите и давайте жить другим, пока вы не нападаете на кого-то другого», который звучит привлекательно для подростков, бунтующих против авторитета родителей и любых социальных правил, может быть приемлем для людей, живущих далеко друг от друга и взаимодействующих лишь косвенным образом. Но этого решительно недостаточно, когда речь заходит о людях, живущих в непосредственной близости друг от друга, то есть о соседях и сожителях одной и той же общины. Мирное сосуществование соседей и людей, находящихся в постоянном непосредственном контакте друг с другом на определенной территории, требует также единства культуры: языка, религии, обычаев и традиций. Возможно мирное сосуществование различных культур на отдаленных, физически разделенных территориях, но мультикультурализм, культурная гетерогенность не могут существовать в одном и том же месте и на одной территории, не приводя к снижению уровня социального доверия, увеличению конфликтов и, в конечном итоге, к разрушению всего, что напоминает либертарианский правопорядок.

 

Если раньше сторонники таких взглядов игнорировали Мюррея, пренебрегали им или негодовали по его поводу, то теперь, когда он выступал против всего, что считалось «политически корректным», его начали поносить и встречать с нескрываемой ненавистью. Последовала уже слишком знакомая литания обличительных терминов: Мюррей был реакционером, расистом, сексистом, авторитарным, элитарным, ксенофобом, фашистом и, в довершение всего, ненавидящем себя евреем-нацистом.

 

Мюррей лишь пожимал на это плечами. В действительности, он даже посмеивался над этим. И действительно, к ужасу «smear bund», как Мюррей называл объединенный народный фронт своих «антифашистских» недоброжелателей, его влияние лишь продолжало увеличиваться и стало расти еще больше после его смерти. Возможно, это не будет широко признано, но без Мюррея не было бы никакого Рона Пола, каким мы его знаем — и я говорю это, не желая ни в малейшей степени умалять или умалять собственную, личную роль Рона Пола и его выдающиеся достижения, — не было бы никакого движения Рона Пола, и не было бы никакой популярной или, как предпочитает говорить «smear bund», никакой «популистской» либертарианской повестки дня.

 

Что касается меня, то мои собственные взгляды тоже радикализировались вместе с Мюрреем. Моя работа «Демократия: Бог, который потерпел неудачу» была первым крупным трудом в этом направлении, и если уж на то пошло, то моя радикальная нетерпимость по отношению к чему-либо леволиберальному и «политкорректному» с тех пор лишь возросла. Почти нет нужды говорить, что я тоже тогда был удостоен тех же и даже нескольких дополнительных почетных титулов от «smear bund», что и Мюррей (за исключением ненавидящего себя еврея). И все же я научился отмахиваться от всего этого, поскольку видел, как это делал Мюррей. Кроме того, мне вспомнилась популярная немецкая поговорка: «Viel Feind, Viel Ehr». И действительно, продолжающийся успех моей ежегодной конференции «Property and Freedom Society», которая проводится уже 12-й год в подлинно ротбардианском духе, демонстрирует полный провал всех инсинуаций, направленных против меня. Если уж на то пошло, они скорее помогли, чем помешали мне в привлечении все более широкого круга интеллектуальных сторонников, партнеров и друзей.

 

Я должен добавить, что в течение последнего десятилетия или около того, под мудрым и строгим руководством моей прекрасной жены Гюльчатай, я также сделал большие успехи в сочетании бескомпромиссного интеллектуального радикализма с личной учтивостью, хотя природа и естественный характер помешали мне приблизиться в этом отношении к Мюррею.

 

Я слишком мало говорил здесь о Лео, и я искренне извиняюсь. Но вот что я должен сказать: Лео, за исключением Мюррея, был одним из самых важных людей, кто помог мне стать тем человеком, которым я являюсь сегодня. А Мюррею, который, я уверен, наблюдает за нами сегодня с высоты, я говорю: спасибо тебе, Мюррей, ты – мой герой, и я надеюсь, что ты горд своим учеником. Я всегда испытывал огромную радость, когда ты говорил мне: «отлично Ханс, молодец», и даже если я не смогу услышать тебя прямо сейчас, ничто не доставит мне большего удовольствия, чем если бы ты повторил это прямо сейчас там, наверху, среди других великих умов.